Летний сад - Полина Саймонс

руки, спрашивая его снова и снова, касаясь его, когда он снова и снова отвечал ей. Она прижалась щекой к его груди, когда он с ней говорил, чтобы слушать его голос через его сердце. Ее губы касались его губ, вдыхая правду его дыхания. Ложь? Правда?

Но правда была безжалостна. Совершенно необдуманно, не взвешивая последствий, он планировал, говорил, садился, приносил выпить, флиртовал с другой женщиной, все прекрасно осознавая, прекрасно чувствуя, неделя за неделей, словно и не был женат. Он ждал и шел в машину с другой женщиной, не забыв снять пиджак, но оставив обручальное кольцо. Что за странные границы правильного и дурного пролегали в его голове? И если всего этого было недостаточно, четыре дня спустя, среди наглой лжи, с полным осознанием своих действий и намерений, он покупает презервативы, чтобы увлечь другую женщину в постель, пока его жена сидит дома, ожидая возможности сказать ему, что у них будет страстно желаемый ребенок. Александр целовал другую женщину. Он трогал другую женщину. А она ласкала его. У Татьяны просто не было необходимой брони вокруг ее чистого, незащищенного сердца, чтобы выдержать такое.

Она лежала, ошеломленная и окаменевшая, и смотрела на него в темноте, гадая, в самом ли деле это непоправимо, а если не так, то почему это ощущается таким непоправимым… а Александр стоял на коленях в конце кровати и целовал ее ноги и шептал: «Пожалуйста, Таня, пожалуйста, прости меня…»

«Как ты мог подпустить ее, Шура? Как ты мог ее подпустить?»

Он повернулся к ней израненной спиной.

Она придвинулась и коснулась его шрамов, его татуировок, серпа и молота, эсэсовского орла, она прижалась лицом к его пояснице, в том месте, где была разорвана почка, она ярко увидела его, бледного, лежащего на красном снегу, понимая, что, если она не сделает что-то прямо сейчас, он умрет. Этой ночью ей хотелось, чтобы все его шрамы, татуировки, его тело, его душа подсказали ей, что делать, как все уладить.

Она пыталась уладить все, касаясь его. Она гладила узловатые мышцы его рук, плеч, она целовала его живот, хотя с распухшей губой целовать было трудно, – но ласкать его она могла. Она попыталась передвинуться ниже, за линию черных волос, но не смогла после того, что он ей рассказал.

– Пожалуйста, Таня, пожалуйста, прости меня. И ласкай меня.

Немного погодя она повторила попытку. Сжала его неуверенными руками. Это было так знакомо, так искренне. Она так хорошо знала его, знала, что ему нравится, что он любит, что ему нужно. Она была словно его собственными руками: в любое время и где угодно она знала, что дать ему десятком разных способов. И этой ночью, когда он откликался на ее печальные мягкие руки, она прижала распухшие губы к нему, вздувшемуся. Но оказалось слишком больно. Она опустила влажное лицо на его живот, ее руки упали, ее тело обмякло.

– Как ты мог позволить ей касаться тебя?

– Я виноват, Таня, я так виноват…

– Думаю, даже нас можно сломать.

– Нас нельзя сломать, – сказал он. – Нас не может сломать какая-то долбаная Кармен. Она ничто. Она ничего не значит. Это ничего не значит.

– Александр, мы с тобой прошли слишком многое, чтобы иметь такой обман в нашей постели. В этом смысле ты прав – это не то, что мы вынесли. Это не смерть. Это не наши потерянные семьи или твое истерзанное тело. Это не голод, не Ленинград. Это не война, это не жизнь в Советском Союзе. – Она помолчала. – Но ты знаешь, что это такое, Шура?

Он повесил голову. Он не смотрел на нее.

– Я виноват, Таня. Пожалуйста…

– Я – твоя единственная семья. Единственная, кому ты должен быть предан в этом мире, – я. Ты продаешь меня на бессмысленном сексуальном рынке – и даже не за любовь, – и это ничего не значит? А я тем временем прикована к тебе. – Татьяна снова заплакала. – Я удерживаю в целости тебя со всеми твоими открытыми ранами. Я еду с тобой в поезде на Колыму, я в грязи ГУЛАГа с тобой. Меня секут вместе с тобой, жгут вместе с тобой, я ем из одной миски с тобой, а когда ты умираешь, это я вешаю шлем на твою винтовку над неглубокой могилой.

– О боже мой, Таня, пожалуйста… – Он сел, опираясь руками по обе стороны от нее. У него дрожали плечи. – Пожалуйста… Я так виноват…

Она повернула голову, закрыла глаза и попыталась улететь куда-нибудь от горькой жизни.

Он сжал ее руки и положил голову ей на грудь. Он целовал ее и шептал, но что – она не слышала. Потому что плакала. Он шептал что-то неслышное, какие-то признания ей в губы, целовал их, ласкал ее, снова шептал, целовал до боли чувствительные соски, пока она не стала просить «хватит, хватит», а он еще что-то прошептал, и его влажные кающиеся губы целовали ее влажные чувствительные соски.

– Ох, Шура…

Сумев наконец поднять свое тело с постели, она попыталась снова. Сидя рядом с ним, она держала его, ласкала, и, когда ее нежные руки заставили его отвердеть, приложила к нему окровавленные губы, и целовала снизу доверху, и обхватывала ладонями, и потирала, направляя к своим губам и к своим слезам. «Ты так прекрасен, – шептала она, плача. – Не зная ничего другого, я всегда так думала».

– А я должен был знать, – сказал он. – Я должен был прийти к тебе, все понимая. Нет никого подобного тебе. Ты – больше всего, что я когда-либо заслужил. Я так боялся, что ты не любишь меня как прежде. Я был в ужасе, что у тебя появились чувства к кому-то еще. Ты вечно работала, а я был опустошен борьбой… – Он задохнулся. – И ни о чем не думал. Но это всего лишь слова, ничего больше. Я виноват.

Клятвы, раскаяние, обещания, снова клятвы…

Она слушала его, она кивала. Все это были лишь слова. Что толку было в его обещаниях? Он не мог объяснить, она не понимала. Она лишь пыталась что-то исправить, позволяя ему ласкать ее.

Татьяна взяла своими маленькими руками его большие руки, истерзанные колючками чолья, положила их себе на грудь. «У тебя самые сильные руки», – шептала она. Он отодвинулся. Она сжала его длинные, крепкие пальцы, напряженная и дрожащая, положила их себе между бедрами. Он отвел их.

– Посмотри на меня, – шептала она, плача, ложась на спину, раздвигая ноги. – Я беззащитна перед тобой. Пожалуйста, прикоснись ко мне. Мне нравится твоя любовь, Шура. Нравится твоя любовь.

Целуя ее пушистый