На твоей орбите - Эшли Шумахер

Может, он и правда понимает, потому что после «Здравствуй, девочка в заборе», говорит:

– Вижу, ты научилась пользоваться дверью – мой тебе поклон. Ты хочешь увидеться с моим сыном или оставить приготовленное мамой блюдо и скрыться в сумерках?

Интересно, может ли он прочитать неуверенность на моем лице? Я пытаюсь придумать ответ, когда с лестницы спускается Сэм и наши взгляды тут же притягиваются друг к другу.

– Привет, – произносим мы одновременно и оба смеемся.

В качестве объяснения я показываю алюминиевую миску.

– Мама вам передала. Это лазанья. О, я должна сказать твоим родителям, сколько ее выпекать, но я забыла. – Поворачиваюсь к мистеру Джордану. – Я забыла, – повторяю уже ему. – Простите.

Сэм подходит ко мне, встает очень близко. Если я дерну пальцами, смогу дотронуться до его руки. Но я не двигаюсь.

– Я схожу с ней, – говорит Сэм отцу. – Узнать температуру выпекания и все такое, да?

Мистер Джордан кивает и забирает у меня лазанью:

– Да, но потом сразу назад. Скоро придет твоя мама и мы будем праздновать ее повышение. Нова, мы все запишем и съедим лазанью завтра. Передавай маме спасибо.

– Конечно, – говорит Сэм. – Сразу назад.

Улыбка мистера Джордана так похожа на улыбку Сэма. Если бы я не знала, не помнила о жизни «до», я бы даже не сомневалась в том, что это его биологический отец.

До моего дома рукой подать. Практически в буквальном смысле. Сэм, видимо, тоже это понимает, потому что его обычный широкий шаг становится до смешного замедленным и коротким.

– Выглядишь как неуклюжая балерина, – говорю я ему.

– Я и есть неуклюжая балерина, – парирует он. – Тренер постоянно заставляет нас выполнять балетные упражнения, чтобы улучшить работу ног. У меня всегда ужасно получается. Ну, не хуже всех, но близко к этому.

Мы уже почти у моего дома, и, чувствуя, что время на исходе, я выпаливаю:

– Так хорошо.

Потому что правда хорошо. Идти рядом с ним, не чувствуя давления со стороны. Почти как в жизни «до», когда мы были маленькими и «правда обещаний» еще не существовало, потому что мы знали, что будем видеться каждый день.

– Ты так говоришь только потому, что я не заставил тебя возвращаться через дырку в заборе, – смеется Сэм.

После наступает мгновение тишины, однако я не назвала бы ее некомфортной. Такая тишина наступала в нашем детстве в промежутках между громкими речами правителей Улиткограда и столкновениями игрушечных машинок.

Мне нравится эта тишина. Хочется нарушить ее вопросом о «Краше», как вдруг воздух прорезает высокий мелодичный голос:

– Сэм! Сэмми! Подожди!

Я уже видела Эбигейл Шепард – в мой первый день в этой школе, когда она стояла у доски и рассказывала про личностный тест, и в другие дни, когда она была рядом с Сэмом, а я не могла отвести от нее глаз.

Она симпатичная – и это еще слабо сказано. У нее длинные светлые волосы, почти как у Лиэнн, только у Лиэнн они похожи на русалочьи, а у Эбигейл блестят, как у супермодели.

Она одета в комбинезон с лифом-бандо и шлепки. Если бы я надела такое, то выглядела бы как маленькая девочка в косплее куклы Барби, но на Эбигейл комбинезон смотрится естественно и уместно.

Люди следуют шаблонам. Я видела десяток Эбигейл в десятке городов: победители генетической лотереи, которые спокойно плывут по жизни. И почти всегда выбирают себе в партнеры кого-то похожего.

Она притягивает к себе Сэма – ужасно напряженного, – вынуждая его наклониться, и целует в щеку.

– Привет, милый. – Она улыбается. И продолжает улыбаться, повернувшись ко мне, без единого намека на язвительность или ревность. – О, привет! Ты новенькая, да?

Кажется, я пытаюсь улыбнуться в ответ, но не уверена, что у меня получается.

– Привет, да. Я Нова. – А затем, видимо, решив, что ситуация недостаточно неловкая и нужно ее усугубить, я показываю на себя и на Сэма. – Мы соседи.

– Ага, – соглашается Сэм странным голосом. – Я провожаю ее домой, хотим спросить у ее мамы про лазанью, которую она передала.

Я жду. Осознания предательства, вспышки неуверенности в себе, которая превращается в пожар ярости и боли, жду, когда Эбигейл поймет, что ее парень проводит время с другой девушкой наедине.

Не дожидаюсь. Эбигейл выглядит так, будто я сообщила, что небо голубое, а вода мокрая. Ей абсолютно все равно.

– Клево, – говорит она. – Не против, если я присоединюсь?

Она пристраивается к нам, кажется не услышав нотки безумной паники в сдавленном, но при этом чересчур радостном голосе Сэма, когда он произносит: «Конечно!»

Я жду неловкого молчания или того, что Эбигейл будет общаться с Сэмом, демонстративно игнорируя меня, но вместо этого Эбигейл идет рядом со мной, так что я оказываюсь между ней и Сэмом.

Напряжение между нами сильное, хоть я и напоминаю себе, что у Эбигейл нет причин для беспокойства. Мы с Сэмом столько раз обсуждали, что не хотим ничего менять, особенно в том, что касается его отношений с Эбигейл и моего отсутствия отношений с кем бы то ни было.

– Ты с нами на английском, да? – спрашивает Эбигейл. – Сидишь сзади? Я не знала, что вы с Сэмми соседи! Садись с нами на уроке. – Она охает, будто ей пришла в голову идея. – И в столовой тоже! Поверить не могу, что Сэм тебя не позвал. – Она замолкает и смотрит на него сурово. – Грубиян.

– Места нет, – говорит Сэм.

Его голос осторожный и ровный, но комментарий меня все равно кольнул. При том что аргумент вполне резонный, при том что мы ходим по краю между тайным и личным, отчасти мне все равно обидно, что он не ухватился за идею быть ко мне ближе на единственном нашем общем уроке. Хоть мы оба и знаем, какая это плохая идея. Мы так договорились.

Но все равно.

Смех Эбигейл похож на перезвон колокольчиков, и пение птиц, и на другие приятные уху вещи.

– Мы подвинем Лиса, – дразнит она.

– Мне нормально и сзади, – говорю я. – Не хочу занимать чужое место, когда мне уезжать меньше чем через месяц.

Не знаю, что я такого сказала, но, прежде чем я успеваю войти в калитку, ведущую к дому, Эбигейл хватает меня за плечо, словно мы подруги детства.

– О. Мой. Бог! – говорит она. – Ты успеешь на бал выпускников!

Я, конечно, не могу видеть свое лицо, но, наверное, оно выглядит глупо, как и лицо Сэма, который смотрит на Эбигейл так, словно та потеряла рассудок.

– Она не хочет идти на бал выпускников, – говорит он Эбигейл.

Это правда, но опять: почему он так это сказал? Словно это последнее, чего я хочу. Словно совершенно невозможно, чтобы я, Нова Эванс, захотела пойти на танцы. Словно это ниже моего достоинства.

Так это прозвучало, и по какой-то причине – может, потому, что меня смущает присутствие Эбигейл, – я начинаю злиться.

Если даже я не знаю себя, он уж точно меня не знает. Что, если Нове Эванс нравится ходить на танцы, красиво одеваться и ярко краситься? Если я, упаси господь, хочу узнать, каково это – участвовать в нормальном шаблонном школьном мероприятии, разве это делает меня менее доброй и благосклонной правительницей Улиткограда или плохой подругой?

Я так не думаю.

– Конечно хочет, – возражает Эбигейл. – В этом году будут сморы[3].

Вот бы потрескавшаяся асфальтовая дорожка, ведущая к дому, казалась знакомой, а не чужой, вот бы Сэм, и Эбигейл, и Лис, и Лиэнн были моими друзьями, ради которых мне захотелось бы красиво нарядиться, а не временными приятелями в череде временных приятелей.

Но дорожка кажется чужой, а они мне не друзья.

Я знаю, что это к лучшему. Попытки пустить корни заканчиваются нарушением обещаний и длинными паузами между сообщениями, которые в конце концов вообще перестают читать.

Я сама иду по краю. Мне интересен Сэм, и результаты глупого теста, и мальчик, который был, и мальчик, который неловко мнется передо мной.

Боюсь, что скоро упаду.