На твоей орбите - Эшли Шумахер

– Мы достанем тебе платье, – говорит она так, словно это просто. – Скажи, что пойдешь! У нас еще есть место в лимузине!

Перепуганный вид Сэма почти окупает все остальное – это, наряду с другими причинами, которые, как я себя уверяю, вполне взрослые и жизненные, а вовсе не мелочные и детские, – и заставляет меня пожать плечами и сказать:

– Что ж, может, и пойду.

Глава 11

Сэм

Эбигейл не остается на ужин, но провожает меня домой. Она теребит ожерелье, опускает руки, потом снова трогает украшение.

Она чем-то взволнована.

Она не была такой, когда мы прощались с Новой. По настоянию Эбигейл они обнялись. Мы с Новой переглянулись, пока Эбигейл сжимала ее, как старую подругу. Словно это они воссоединились после многих лет. Но нет, просто Эбигейл такая. Она дружелюбная. Пытается снять напряжение.

Пора мне отплатить ей тем же.

Я перехватываю ее руку, которая тянется к застежке ожерелья, оказавшейся рядом с кулоном в виде желтой розочки. Поправляю украшение вместо нее.

– Мама говорила, это значит, что о тебе кто-то думает, – говорит Эбигейл.

– Я о тебе думаю, – говорю я.

Это правда. Я много думал о Нове, но и Эбигейл всегда в моих мыслях, где-то рядом.

Я все смотрю на желтую розочку, когда Эбигейл тянется вперед и целует меня.

– Мы в порядке, – говорит она.

Это не вопрос, но я все равно отвечаю:

– Да.

* * *

За ужином мы празднуем и мамино повышение, и мою спортивную награду. Несмотря на все мои попытки вернуть разговор к маминому событию, мы все равно возвращаемся к моему.

– Скоро нужно устроить семейное собрание, – радостно говорит мама. – Лучше всего выставить дом на продажу весной, и мы всегда можем пожить у моих родителей, если…

– Стоп, стоп, – перебиваю я. – С каких пор мы решили продавать дом?

Мама с папой замирают с вилкой у рта и смотрят на меня так, будто я с ума сошел.

– Какой университет ты ни выбрал бы, мы бы хотели приходить на твои игры, – говорит мама таким тоном, словно это очевидно. – Мы не можем позволить себе два дома и оплату колледжа. – Она смеется.

– Мы переедем поближе, чтобы приезжать на игры, но не слишком близко, чтобы тебе не казалось, что любимые родители дышат тебе в затылок. – Папа тоже смеется. – Не бойся. Мы не будем внезапно объявляться в кампусе. Нам просто хочется посмотреть, как наш сынок играет. Если ты решишь не идти в профессиональный спорт, это может быть наш последний шанс, и мы хотим насладиться каждой минутой.

«Если решу не идти в профессиональный спорт». Как будто это от меня зависит. Как будто они вообще рассматривают такую возможность.

– В этом году день подписания[4] – первое февраля, – напоминает мама, как будто эта информация не успела отпечататься у нас в головах.

Живот крутит. Сомневаюсь, что из-за чесночных узелков.

– Да, но я могу до апреля думать, идти ли в первый дивизион, да?

– О, ты поймешь раньше, – говорит папа. – У нас есть твои топ-три, так что остается только решить и…

Он продолжает говорить. Я перестаю слушать, натренированно улыбаюсь и киваю. Смутно улавливаю что-то про «Сиэтл» и «Алабаму». Мама смеется над комментарием отца, словно это была лучшая шутка в мире. Может, так и есть, поэтому я тоже смеюсь на всякий случай.

Я любил помечтать, что во время подобного ужина встану, хлопну по столу и заявлю: «Мама, папа, я больше не хочу играть в футбол». Но это были только мечты. Они готовы переехать и оставить любимый дом. Мама собирается бросить гардении и новую должность. Отец – друзей, которых знал еще до моего приезда.

Я не могу сказать им нет. Сколько они потратили денег, времени и усилий?

Поэтому я отпускаю мысли к дыре в заборе и девочке на той стороне.

Если бы я был разумным человеком, я бы дождался выходных и встречи клуба натуралистов и поговорил бы с Новой тогда.

Если бы я был хорошим человеком, я бы просто… не говорил с ней вообще.

Но, как только мы возвращаемся домой и родители уходят к себе, я пролезаю через забор и под окном шепотом кричу ее имя.

Она не отвечает.

Даже после четырех идеально кинутых камушков, которые я позаимствовал из маминого сада.

Но мне нужно ее увидеть. Ужин с родителями сбил меня с моей привычной орбиты, и теперь я лечу сквозь Вселенную без опоры, без спутника, уже не помня, кружился ли я когда-нибудь вокруг другого человека.

Поэтому я делаю большую глупость. Вместо того чтобы постучать в дверь и, возможно, попросить у ее мамы разрешения в такой поздний час поговорить с Новой или просто ей написать, я лезу на дерево у ее окна.

В начале каждого сезона, до начала учебного года, у нас по две тренировки в день, на которых мы пашем до изнеможения. В это время тренеры, особенно старшие, толкают нам лекции о «снижении рисков», «ваше тело – ваш инструмент», бла-бла-бла. Обычно они подразумевают под этим наркотики, алкоголь и незащищенный секс, но в этом году тренер Пембертон рассказывал про неосторожное вождение и – что странно – про лазанье по деревьям и прыжки на батутах: «Парни, вы же не хотите поставить под удар свои шансы играть в университетской команде из-за какой-нибудь глупости. А то залезете на дерево, сломаете руку и половину сезона просидите на скамейке запасных».

Его слова эхом раздаются в голове, а затем превращаются в рев: ветка под правой ногой сгибается, и через мгновение я шлепаюсь спиной на землю.

Окно спальни Новы открывается, озаряя стену слабым светом лампы. Лежа на траве, я вижу лишь ее силуэт в кольце света, напоминающий мне свечи со святыми из продуктового.

– Сэмми, – шипит Нова. – Какого хрена? Что с тобой не так?

Второй раз она при мне ругается, и воспоминание о первом заставляет меня засмеяться. Видимо, Нова решает, что я стукнулся головой. Она мило ворчит и говорит:

– Не двигайся и никуда не уходи. Я спускаюсь.

Первый раз она выругалась, когда мы сидели в дыре в заборе. Придумывали имя жуку, которого Нова нашла в школе и «весь день носила в пустом ланч-боксе», как она гордо заявила, чтобы подселить его в Улиткоград.

– Ему нужно имя, – сказал я ей.

– Да, и мне кажется, – сказала Нова, – ему подойдет Сукин Сын.

Я давлюсь слюной. Удивительно было слышать такое ругательство из уст Новы, а не от родителей.

– Ты знаешь, что это значит? – спросил я, уверенный, что она понятия не имеет.

– Оно означает того, кого ты любишь, – сказала Нова. – Я услышала в фильме, который мама смотрела. Тетя ударила мужчину по щеке и сказала: «Я люблю тебя, сукин сын», а затем они поцеловались, так что ему, наверное, понравилось.

– Нет, оно другое значит, – сказал я ей и тут же продолжил, чтобы избежать очевидного вопроса: – Может, Элвин? Как в «Бурундуках»?

Моя тактика не сработала.

– А что тогда оно значит?

Мне не хотелось, чтобы ругательства звучали рядом со мной и Новой, но я слышал их от мамы и папы. Это выражение я ненавидел сильнее остальных: ведь слово «сын» родители в другом контексте не употребляли. Я не желал такого бедному жуку.

– Что-то плохое, – наконец ответил я. – Это плохие слова.

Нова моргнула, и я подумал, что она продолжит задавать вопросы, но она просто пожала плечами.

– Ладно, – сказала она. – Так как его назовем?

Теперь рядом со мной стоит повзрослевшая Нова, тяжело дыша и покраснев, хотя, может, мне только так кажется в слабом свете далекой лампы.

– Сэм, – говорит она и кладет ладони мне на щеки, как в прошлую пятницу. Я так и привыкнуть могу. – Сэм, ты ударился? Ничего не сломал? Мне…

– Помнишь жука? – спрашиваю я.

Нова наклоняет голову.

– Господи, – тихо говорит она. – У тебя сотрясение. Очень сильное сотрясение. Я звоню девять-один-один. Зову твоего отца. Я…

Она замолкает, когда я убираю ее ладонь от щеки и подношу ко рту, чтобы заглушить смех. Не работает.

Она вырывает