О пепле и стали - Элиза Рейн

Это странное чувство. Но далеко не неприятное.

Засунув последние вещи в мешок, я встаю.

— Увидимся, — говорю не уверенная в том, как лучше попрощаться.

Нави никогда не было со мной доброй или милой. На самом деле, она была той еще заразой. Но она никогда не причиняла мне вреда, и только что признала свою неправоту, что я не могу не уважать.

— Мне жаль, что я тебя недооценивала, — тихо произносит она.

— Ты видела только мою медведицу, — говорю в ответ. — Не то, как я сражаюсь или использую магию. Я все еще могу оказаться хреновым воином.

Она качает головой.

— Любой дурак почувствует силу, исходящую от твоего животного, а она — часть тебя. Она сделала твою магию сильнее?

Я поднимаю руку, заставляю ее покрыться льдом и призываю небольшой снегопад у себя над головой. Снежинки кружатся и завиваются в сверкающие ленты.

Глаза Нави округляются и меня захлестывает удовлетворение.

Она кивает.

— Я так и думала.

— Знаешь, то, что теперь, когда я обрела силу, ты вдруг стала мило со мной общаться, не заставит тебя мне понравиться.

— А мне и не нужно, чтобы я тебе нравилась.

— Тогда зачем ты передо мной извинилась?

Она морщится.

— Я никогда не использовала слово извини, — говорит она, и это правда. — Я лишь хотела, чтобы ты знала о том, что осознаю, что ошиблась в тебе. Это вопрос чести.

Я смотрю на нее во все глаза. Она тоже не то, чтобы нормальная. Она слишком практичная, безэмоциональная. У нее нет друзей, и она не способна на сочувствие, не считая этих жутких понятий о том, что хорошо, а что плохо.

Может, она так же, как и я, чувствовала себя одинокой в этом мире.

— Тебе пора, — говорит она, прерывая мои полные сочувствия мысли.

Что ж, а может, и нет.

Моя личная ванная комната в Крыле Медведя отличается от общих, которыми пользовалась раньше. И раз уж в здании больше никого нет, а если уж на то пошло, никто даже не видит здание, я с наслаждением мою волосы и отлеживаюсь в горячей воде.

Вымывшись и высохнув, расслабляюсь насколько это вообще возможно и устраиваюсь на своей огромной кровати и отправляюсь в галерею. Мне нужно сохранить все произошедшее, как плохое, так и хорошее. Я отправляюсь прямиком в комнату для создания статуй.

Но только я попадаю туда, как начинаю вертеться вокруг своей оси, а коридор галерее вращается и подрагивает вокруг меня. И вдруг резко останавливается.

Стою перед оттаявшей статуей медведя.

Весь мой страх перед тем, что может быть сокрыто внутри, мгновенно исчезает.

Это Торви. Медведь, которого я вижу — это Торви, прекрасное, великолепное ее изображение.

Все это время она была здесь, сокрытая подо льдом в моем разуме.

Я жадно к ней тянусь, и стоит мне только коснуться ее меха, как меня мгновенно переносит в палаты целителей, к этому выворачивающему душу глубинному моменту, когда осознала, что она часть меня. Все точно так, словно я все еще там, и понимаю, что мне ничего не нужно сохранять. Все уже здесь, в ней.

Я не понимаю, как это возможно. Но все равно радостно улыбаюсь, глядя на медведицу. То, что она всегда была здесь кажется настолько же правильным, насколько отвращает присутствие волка.

Вспомнив о волке, я не могу не проверить последнюю статую перед тем, как уйду. Орла.

Она по-прежнему покрыта толстым слоем льда, и когда осторожно касаюсь ее, ничего не происходит. Так что в ней по-прежнему остается сокрытым какой-то секрет.

Птицы могут летать. Возможно, и я всего лишь допускаю это, орел связан с тем, как я получу крылья?

Возвращаюсь в реальность, полная надежды. Я перебираю шкаф с одеждой в своей новой комнате и радуюсь, когда нахожу в нем штаны и брюки из плотной шерсти и гибкой кожи, а еще хлопковые рубашки разного кроя из голубой, зеленой и бежевой ткани. Кроме того, обнаруживаю перевязи для оружия, ремни, поножи, набедренные ножны, стопки носков, платья и даже нижнее белье и бюстгальтеры, сложенные в отделениях сундука, стоящего в ногах кровати.

После того, как я одеваюсь в чистые вещи и оборачиваю вокруг талии кожаную броню, ранее принадлежавшую Брунгильде, меня охватывает чувство спокойной уверенности. Причесывая волосы, и с удивлением обнаруживаю, что в них появились пряди куда более яркого голубого оттенка, особенно одна, около лица. Я держу ее в руках, глядя в зеркало.

Я стала чуть больше похожей на сестру. Всего капельку, и все же больше, чем раньше. У меня стала лучше осанка, а живот хоть и все еще мягкий, но гораздо более упругий. Моя одежда ярко украшена, что было бы неподобающим для служанки, и вот теперь мои бледного оттенка волосы стали такими же, как у Фрейдис.

Достаю из сумки зеркальце и с грустью смотрю на него. Мне так хочется, чтобы она увидела, какими голубыми стали мои волосы.

Зеркальце в моей руке превращается в лед.

От чистого удивления я вскрикиваю и роняю его на пол.

— Дерьмо!

Я заморозила дурацкое зеркало!

Опускаюсь на колени и пытаюсь подобрать, но оно скользит дальше по деревянному полу. Зеркальце ударяется о ножку кровати, и я наконец ловлю его, случайно раскрывая.

Дыхание перехватывает.

Фрейдис.

Она там, в зеркале, хмуро вглядывается в его небольшую стеклянную поверхность.

— Фрейдис!

— Мадди, — с облегчением выдыхает она.

— Фрейдис! Это и правда ты? — она только успевает кивнуть, а я крепче сжимаю зеркальце, и слова начинают литься бесконечным потоком. — Почему ты мне не отвечала? Почему не разговаривала, когда была здесь? Фрейдис, мне надо столько тебе рассказать, и я очень, очень сильно сожалею, что это мне пришлось сюда отправиться, честно, но боги не ошиблись! Должно быть, они знали…

— Мадди, тише, — говорит она, и я настолько привыкла слушаться, что мгновенно замолкаю. — У меня буквально пара секунд, прежде чем придется уйти. Отец собирается в Фезерблейд.

— Ч-что?

— Им нужна от тебя какая-то информация, а мать сказала, что ты отказалась помогать.

Я вглядываюсь в лицо сестры в крошечном зеркальце, пытаясь найти в нем черты той фейри, с которой вместе выросла. Которая меня любила.

— Ты даже не спросишь, как я? Не скажешь, что рада тому, что я пока что справляюсь? — мой голос не выше шепота, и прекрасно слышно, как хрипит мое пересохшее горло.

— Я вижу, что с тобой все хорошо. Спрашивать нет смысла, — говорит она.

Мое сердце будто