В разводе. Ты нас недостоин - Элль Ива

Я её понимаю: она после операции, ей этого совсем не нужно. Поднимаюсь, обнимаю её на прощание, выхожу из палаты. Натан идёт за мной следом. Мы выходим из клиники. Я оглядываюсь, достаю телефон, чтобы заказать такси, но мужчина кивает на свою машину:

– Поехали. Всё равно нам по пути.

Мы усаживаемся в его внедорожник, отъезжаем. У меня звонит телефон, я смотрю на входящий – это Вероника. Усмехаюсь. Вовремя она, конечно.

Жму принять вызов, ставлю громкий режим.

– Эвелина, привет, – начинает она деловым тоном. Ей даже не нужно, чтобы я отзывалась: она начинает перечислять свои выгодные предложения. – Слушай, вот тебе свежая идея, – произносит торопливо. – Есть дом в Черногории, четыре билета на самолет с вылетом на следующую неделю, содержание – пятьсот тысяч в месяц в течение года. Потом сама себе придумаешь себе занятие. Дом тоже снят на год. В перспективе, быть может, продлим аренду, смотря как у меня сложатся дела с Натаном. Что скажешь?

Ее голос затихает в ожидании моего ответа. Натан качает головой, усмехается и протягивает руку, чтобы нажать красную кнопку отбоя вызова. Затем смотрит на меня:

– Ну и как тебе это предложение?

Я пожимаю плечами:

– Знаешь, заманчиво. Целый год в Черногории, содержание…

– Что тебе эта Черногория? – он морщится. – Не факт, что Вероника выполнит свои обязательства. Неужели ты настолько меня ненавидишь, что готова бежать куда глаза глядят, к чёрту на кулички, с непонятными перспективами?

Я молчу, глядя прямо перед собой.

– Правда готова? – спрашивает недоверчиво, тормозя на светофоре. – Я что, настолько плох?

Заставляю себя повернуть голову, взглянуть ему в глаза. Он смотрит на меня напряжённо, и в его взгляде читается что-то вроде растерянности. Неужели этот мужчина и правда не понимает того, что творит со мной? Что прогибает, давит, заставляет? Или думает, что меня заставляют смиряться с моим положением только оставшиеся к нему чувства?

– Ты издеваешься? Да? – спрашиваю тихо.

Натан мрачнеет, тёмные брови сходятся на переносице, образуя вертикальную складку.

– Чего ты ещё хочешь, Эва? Скажи. Чего? Я тебя не понимаю. Неужели правда проще перебиваться с хлеба на воду и копить на всё, жить на мамину пенсию, ютясь на тридцати квадратных метрах, чем принять помощь от меня? Или дело не в этом? Ты хочешь, чтобы я на коленях перед тобой ползал? Чтобы умолял, плакал, обнимал твои ноги? Просил прощения? Валялся перед тобой и выл, как собака?

Усмехаюсь горько.

– А это что-то изменит? – спрашиваю. – Разве это изменит факт твоего предательства и твоё отношение ко мне как к инкубатору? Что с тобой стало, Натан? Почему ты превратился вот в этого холодного, прагматичного монстра? Я тебя не узнаю. Ты никогда таким не был…

Он молчит, запоздало нажав на газ, когда загорелся зелёный. Я вижу, как мужчина с силой прикусывает нижнюю губу – чтобы причинить себе боль. Зачем? Странный жест, очень нехарактерный.

– Что со мной стало… – шепчет он хрипловатым низким эхом, как будто раздумывая над моим вопросом. – Ничего со мной не стало, – вздыхает, медленно дыша. – Быть может… быть может, я просто боюсь признаться тебе в собственной слабости. Ведь я всегда был сильным, слабым мужчине быть непозволительно. Быть может, я просто боюсь… боюсь, Эва, что за эту слабость ты окончательно меня возненавидишь.

24

Простить, пожалуй, я его не смогу в принципе. Потому что даже не представляю, каково это – начать любить заново. После этого времени порознь после того, как он замарался об эту Веронику... Такое не реабилитировать. Это нужно быть матерью Терезой, всепрощающей, мягкой, как зефир… Но я себя таковой не считаю, так что прощение – это явно не мой случай.

И всё-таки мне интересно спросить:

– О чём ты говоришь? Какая слабость?

Натан ведёт машину, напряжённо глядя на дорогу. Мимо нас проплывают жёлтые фонари, яркими вспышками освещая мужской профиль. Я вижу его тёмный силуэт на фоне окна. Осенью темнеет быстро, и хочется скорее добраться до дома, обнять своих детей.

Не люблю оставлять их надолго, даже по уважительной причине.

– Я довёл ситуацию до критичной, – произносит Натан. – Не смог пресечь всё на корню. Именно поэтому из-за моей слабости всё и разрушилось. Это было непозволительно с моей стороны. Непозволительно, жалко и отвратительно. Я сам себя за это всё ненавижу.

Медленно дышу, осознавая его слова.

– Ты о Веронике? – спрашиваю осторожно.

– И о ней тоже.

– И об её ребёнке?

Не знаю, зачем я вообще это сейчас спрашиваю. Зачем ковыряю эту рану, которая до сих пор болит? Но если уж правда никуда не денусь от этого мужчины, то нужно как-то договариваться с ним. Договариваться полюбовно – всё-таки дети на кону. Их спокойствие, безопасность, вся их будущая жизнь. Я не хочу, чтобы это был бег наперегонки с их отцом.

Чтобы обеспечить им адекватную жизнь, нужно обговорить сейчас истинную причину нашей общей проблемы. Все вопросы, которые мешают нам спокойно сосуществовать.

– Её ребёнок – это полностью мой просчёт, – мужчина с нажимом проводит ладонью по лицу. Красный сигнал светофора горит двумя жутковатыми огоньками в его глазах.

Загорается зеленый. Еще несколько метров дороги и поворот. Мы въезжаем в знакомый посёлок. Сканер считывает номер машины и открывает ворота автоматически – даже не нужно прикладывать пропуск.

Через две минуты мужчина паркуется у ворот. Свет в доме горит.

Мне хочется сорваться с места и бегом бежать к моим малышам, но я понимаю, что ещё рано – Натан ещё не во всём мне признался. Я вижу, что горькие слова кипят внутри этого мужчины, что он хочет мне всё рассказать прямо сейчас, в эту минуту. В другой раз, наверное, не выйдет. И я терпеливо жду, пока он собирается с мыслями, не отпуская руль. Наконец его руки падают на колени.

– Три года назад мать попросила меня сопровождать одну «хорошую девочку» на важный благотворительный вечер. Ну, вернее, взять её с собой за компанию. Потому что я шёл туда по приглашению. Там находились интересные люди, с которыми мне нужно было договориться по поводу сотрудничества. Мама имела в виду Веронику, конечно, дочь ее хороших знакомых, которые скончались в пожаре где-то за пару месяцев до этого. Вероника