4 месяца - Джессика Гаджиала

Возможно, я не очень хорошо разбираюсь в языке тела, но даже такой человек, как я, знал, что это оборонительный ход. Она выставляла защиту. Против разговора, но также — я боялся — и против меня. За то, что я заговорил об этом. За то, что, может быть, я знаю это о ней?

— Я, э-э, пытался выяснить, все ли у тебя в порядке. Я просмотрел твои социальные сети.

— Ты взломал мои социальные сети, — уточнила она, голос стал резким.

— Я взломал твою социальную сеть, — подтвердил я, не видя смысла лгать. В конце концов, правда все равно должна была выйти наружу. — У тебя есть папка с личными фотографиями, — продолжил я, как будто она этого не знала, как будто она не создала ее сама. Однако я не мог понять, почему она стала частной. Обычно люди любили хвастаться тем, что они что-то сделали, хотели получить внешнее подтверждение того, что их друзья и старые знакомые сделали что-то новое. Но папка была закрытой с тех пор, как впервые создана, еще тогда, когда она показывала фотографии здания, на которых она была в черных брюках и ярко-желтом топе на тренировке, она сияла в своей синей толстовке полицейского штата Нью-Джерси.

Ни лайков, ни комментариев, ни описаний под фотографиями. Просто сувениры на память о какой-то тайной жизни, которой она жила.

— Ты знаешь, насколько это х *ево, да? — потребовала она, голос грубый, густой.

— Я был обеспокоен, — возразил я.

— Обеспокоенные люди звонят. Обеспокоенные люди спрашивают. Они не взламывают чьи-то личные сети и не вынюхивают. Это не то, чем они занимаются.

— Это то, что я делаю.

— Это неправильно, — выстрелила она в ответ, вся ее обычная легкость, непринужденность полностью исчезла.

Она никогда не обижалась на то, кем я был, каким я был. До этого момента.

И поскольку я знал, что ее меньше всего беспокоят вещи, которые могли расстроить обычных людей. Это означало одно, — что если я ее расстроил, значит, я по-королевски, эпически облажался.

Внезапно я пожалел, что не умею этого делать. Я хотел бы знать, как вести себя, что говорить, как деэскалировать плохую ситуацию, а не усугублять ее.

Но я не знал.

Во мне не было ничего, кроме неправильных слов.

Они не могли не выплеснуться наружу, не переполниться.

— Почему ты держишь полицейскую академию в секрете?

— Это не твое гребаное дело, Барретт, — огрызнулась она, выскользнула из-под меня, отбросила ноги на край кровати, встала, на взволнованных ногах подошла к окну, распахнула шторы.

— Разве это не было достижением — войти в состав? Люди обычно делятся достижениями с друзьями.

— О, Боже мой. Что из того, что это не твое гребаное дело, ты не понимаешь…, — начала она, а потом осеклась, посмотрев через плечо на меня, сидящего у края кровати и наблюдающего за ней, мои брови срослись, рука почесывается.

Заметив это, я положил руки на колени, схватившись за них.

Затем что-то изменилось. Я не знал, почему или что послужило причиной, но ее грудь расширилась до такой степени, что едва не лопнула, прежде чем она выпустила все это со вздохом, ее плечи расслабились.

Я не знал, что привело к этой перемене, но я почувствовал, как мое собственное тело расслабилось, когда она повернулась, когда ее руки опустились по бокам, когда она вывернула шею, прежде чем потянуться за бутылкой «X S », прежде чем сесть, но как можно дальше к другому краю кровати.

— Хорошо, давай попробуем еще раз, — сказала она, голос стал спокойнее.

— Как?

— Просто начни сначала.

— А, хорошо… Почему ты держала в секрете полицейскую академию?

— Потому что мой отец убил бы меня, если бы узнал.

— Но… он был полицейским.

— Да, и поэтому он сказал мне, что никогда не хотел бы, чтобы я пошла по этому пути. Он сказал, что потерял большую часть своей жизни, свой брак и многое из моего детства из-за своей работы. Он не хотел этого для меня. Я даже не сказала ему, что посещала курсы уголовного правосудия в колледже. Одно это заставило бы его потерять рассудок.

— Ты думала, что сможешь скрывать это от него вечно? — спросил я, задаваясь вопросом, думала ли она, что сможет жить двойной жизнью без того, чтобы он каким-то образом узнал об этом.

— Я думала, что смогу скрывать это от него, пока меня не наймут куда-нибудь. Я подумала, что так ему будет легче смириться. Я могла бы рассказать о звонке или о чем-то, что я делала. Ему это нравилось. Разговоры о делах и тому подобное. Наверное, потому что это было частью его жизни.

— Но почему ты больше никому не рассказала?

— Потому что секрет становится труднее хранить, когда о нем узнают другие люди. Я не хотела, чтобы отец встретил кого-то из моих друзей, спросил, не видели ли они меня в последнее время, и кто-то из них проговорился, что я была слишком занята в академии. Или чтобы мама в какой-то момент разозлилась на него и бросила ему это в лицо во время телефонного разговора. Всегда легче хранить секрет, когда ты единственный, кто его знает.

— Наверное, в этом есть смысл, — согласился я, хотя и не мог взять в толк, почему чужое мнение должно заставить тебя изменить то, как ты хочешь жить. С тех пор как я стал самостоятельным, я постоянно получал дерьмо от Сойера и, в меньшей степени, от остальных членов этой команды. Особенно если или когда мне нужна была их помощь. Но это не означало, что я никогда не думал об этом дважды. Моя жизнь была моей, чтобы жить на своих условиях, а не на их. Я не мог представить, что буду хранить от них огромный секрет только для того, чтобы облегчить жизнь, по сути, им и одновременно сделать ее намного тяжелее для себя.

При этом я понимал, что то, как я часто веду себя, не похоже на то, как ведут себя многие — или большинство — людей. Другие люди, казалось, зацикливались на каждом возможном исходе, на том, какой ущерб это может нанести всем вокруг. Я просто не делал этого. Я даже не был уверен, что знаю, как это сделать. И, откровенно говоря, видя, как это влияет на людей, я вдруг обрадовался, что