Проданная драконом, купленная Смертью - Кристина Юрьевна Юраш

class="p1"/>Я рухнула на колени возле ее кровати, задыхаясь, с тошнотой в горле и слезами на щеках.

— Она… — прошептал доктор, прикладывая пальцы к её шее. — Жива… Жива!

А мальчик в его руках заплакал снова — не от холода, не от страха. Он словно почувствовал, что мама вернулась. И он больше не один на этом свете.

— Да, жива, — простонала я, пытаясь встать и совладать со слабостью и тошнотой. Голова кружилась. Казалось, я сейчас упаду в обморок.

Бросившись в уборную, я оперлась на раковину обеими руками, видя, как из носа потекла струйка крови. Несколько капель упало вниз.

Я стерла кровь, умылась и выдохнула, прогоняя усталость в теле.

Я вышла в приемную, подняла глаза.

За окном — ни тени. В приемной только запах лекарств.

Но я знала: Смерть видел.

И он молчал.

Глава 46. Два кресла

Утро встретило меня не колокольным звоном, не пением птиц и даже не запахом свежего хлеба.

Оно пришло тихо — как гость, которого не ждали.

Сквозь щели в занавесках пробивался солнечный луч, касаясь портрета Лили на стене, будто пытался разбудить и её тоже.

Я потянулась, чувствуя, как каждая косточка ноет от вчерашнего напряжения — не физического, а душевного. Как будто я не просто стояла у двери кабинета, а держала на плечах вес двух судеб: матери и ребёнка.

Но… они живы. И это главное! Живы вопреки всему!

Эта мысль, как тёплый глоток чая, растеклась по груди ещё до того, как я открыла глаза.

Я быстро оделась, прошла на кухню за своим законным чаем и завтраком, который готовил на двоих доктор. На кухне уже пахло вербеной и корицей. Доктор стоял у плиты, помешивая что-то в котелке, и, услышав мои шаги, обернулся.

— А, вот и ты, — сказал он, и в его голосе — не усталость, а лёгкая, почти неуловимая радость. — Они живы. Мать пришла в себя час назад. Просила воды. Сын — тоже. Дышит ровно. Сердце бьётся, как у здорового мальчишки.

Он усмехнулся, но в глазах мелькнула тень.

— Смерть сегодня добр…

Я улыбнулась — не губами, а душой.

— Значит, справедливость пока не умерла.

— Не умерла, — кивнул доктор. — Но ей, видимо, пришлось уступить место милости. Но я тебе говорю! Ты доиграешься. Если он сказал, что это — его добыча, значит, его.

Я ничего не ответила и прошла в приёмный покой.

Комната была пуста, как всегда: голый пол, стол с потрёпанной тетрадью записей и ведро с тряпкой в углу. Никаких кресел. Никаких стульев для родственников. Только холод и тишина — как в часовне перед похоронами.

Доктор спустился следом с миской ароматного бульона для Марины.

— Доктор, — сказала я, оглядываясь, — а почему у вас нет хотя бы пары кресел?

Он поднял бровь, будто я предложила выставить на продажу его душу.

— Зачем? Чтобы тут устраивали спектакли «Трагедия одной матери»? Чтобы плакали, причитали и требовали от меня чуда за три копейки?

Он поставил котелок на стол и повернулся ко мне, скрестив руки на груди.

— Я не цирк, Нонна. Я не увеселительное заведение. Я лечу. А не устраиваю чаепития для тёток, которые уверены, что их сын выздоровеет, если я улыбнусь и скажу: «Какие у него очаровательные сопли!»

— Но ведь родственники — это поддержка! — возразила я. — Они же не просто так приходят. Им страшно. Им больно. И если вы дадите им хоть уголок, где можно сесть и подождать… это будет… по-человечески.

— По-человечески? — фыркнул он. — По-человечески — это когда ты не мешаешь врачу спасать жизнь! А не сидишь в углу и шмыгаешь носом, как будто твоё горе важнее чужой крови на полу!

Доктор Эгертон поставил миску на стол остывать, а сам прошёлся по комнате, жестикулируя:

— Одна пришла — другая за ней. Потом третья с пирогом. Потом четвёртая с котом, который «чувствует болезнь». Потом ещё одна осталась здесь ночевать! И через час у меня тут базар! А я — не торговец! Я — врач!

Я не сдавалась.

— А если поставить два кресла? Только два. В углу. И написать: «Не более двоих. Остальные — на улице». Это же не много. Это… порядок.

Доктор замер. Посмотрел на меня.

И вдруг — усмехнулся. Горько. Тихо.

— Ты прямо как моя жена, — сказал он. — Она тоже говорила: «Томаш, поставь стулья. Люди устают. Им страшно». Она даже чай заваривала для них. С мятой и лимоном.

Доктор отвёл взгляд к окну.

— Может, именно поэтому у вас и не было денег? — спросила я осторожно. — Потому что вы не умеете… продавать надежду? Платят ведь родственники. А больные выздоравливают.

Он молчал долго. Потом вздохнул — так, будто выдыхал не воздух, а десять лет сожалений.

— Да, — прошептал он. — Я знаю, что я ужасный коммерсант. Что я упрям, как осёл, и глуп, как тот, кто верит, что честность накормит семью.

Он сжал кулаки.

— Если бы я хоть раз послушал её… если бы поставил эти проклятые стулья… она бы не пошла работать в поместье Арбанвилей.

Голос его дрогнул.

— И была бы жива.

В комнате повисла тишина — не пустая, а тяжёлая, набитая невысказанным «если бы».

— Ладно, — сказал он, резко оборачиваясь. — Ставь два кресла. Только два! И ты сама будешь выпроваживать этих «благодетелей», когда они начнут мешаться под ногами! Поняла?

Глава 47. Ревнивец

— Поняла! — обрадовалась я. — Обещаю, никаких пирогов с котами!

— И никаких «доктор, а можно ещё чаю?» — добавил он строго. — Чай — только по назначению. А не как угощение!

Я уже собиралась бежать на чердак, где, как я помнила, стояли старые кресла, когда дверь распахнулась с таким грохотом, будто её вышибли тараном.

На пороге стоял мужчина.

Немолодой. Грузный. Неопрятный. В добротном, недешевом, но помятом камзоле. Лицо — красное от ярости, глаза — полные безумия. В руке — кнут. За поясом сверкнул нож.

— Где она?! — заревел он, оглядывая комнату. — Где эта тварь?! Где Марина?!

Я замерла. Доктор шагнул вперёд, загораживая меня.

— Кто вы такой? — спросил он ледяным голосом.

— Её муж! — выкрикнул тот, сжимая кнут. — И я пришёл забрать