Золотые рельсы - Эрин Боумен

— А почему ты оставил ее в живых? Ты должен был ее прикончить, так поступают такие, как ты, с теми, кто встает у них на пути.

— Я не любитель стрелять в безоружных женщин.

Она хмурится, косится на свое ружье и хмурится еще сильнее и, наконец, говорит:

— Ты мог зайти в любой дом по этой дороге, но выбрал мой. И втянул меня в дела «Всадников розы», хотя я об этом не просила. Если я тебя выдам, ни к чему хорошему это не приведет, если власти приедут сюда разыскивать тебя, тоже.

— Почему ты не пристрелишь меня и не избавишься от тела?

— Мне кажется, что ты не такой уж злодей, каким представляешься. Не то чтоб ты был хорошим человеком, но после того, что я узнала, застрелить тебя будет неправильно. — Она смотрит на мою руку со шрамом. Видимо, я был неправ, есть в ней все-таки материнская жилка.

— Тогда отпусти меня, — предлагаю я.

— Для этого я должна тебе доверять. А это не так. И мне теперь не только о себе надо думать, — ее рука накрывает живот. — Так что я подожду Джесси. Мы вместе решим, что с тобой делать.

— Джесси? Твоего мужа?

Ее губы крепко сжаты. Она и так сказала больше, чем хотела. Она права, что не верит мне. Теперь у меня есть имя, за которое я могу купить себе свободу. Если мне суждено выбраться из этого амбара и Босс все же поймает меня, я с радостью сообщу ему имя «Джесси Колтон» и укажу место, которое он называет своим домом, лишь бы освободиться от банды. Босс — человек слова, и, если он пообещает не трогать женщину и малыша, я выдам ее мужа. Она верно сказала: я не злодей, но и хорошим меня не назовешь.

Ее пес за домом подает голос, что звучит совсем не дружественно. Это низкое рычание, перемежающееся с отрывистым лаем, точно так он отреагировал на меня.

«Какого…» — женщина хватается за ружье.

Это может быть шериф, который выслушал рассказ Вон, но я боюсь, что это кое-кто похуже — Кроуфорд.

Я оставил лошадь перед домом. Она все еще должна быть там, но отсюда, из сарая, ее не видно. Если Кроуфорд проехал через Прескотт, он мог останавливаться у каждого жилья вдоль ручья, выискивая малейший намек на мои следы.

— Постой! — кричу я женщине, направляющейся наружу. — Это небезопасно.

Уже стемнело, по-настоящему светло будет только завтра.

Пес все так же надрывается.

— Я могу понадобиться!

Но она выходит, не оглядываясь.

Глава девятнадцатая

Шарлотта

Я стою, прижавшись ухом к двери спальни. Это моя новая клетка, куда посадил меня дядя. Когда я слышу, что он зашел в соседнюю комнату и разговаривает с мамой, я выхожу за дверь и крадусь к его кабинету.

Он заперт, но мне это никогда не мешало, если нужно было попасть в папину контору, чтобы прочесть его переписку с дядей по поводу моих статей для «Курьера». Я вынимаю из волос шпильку и принимаюсь за работу, через секунду замок поддается.

Я подбегаю к столу и обнаруживаю, что дядя унес завещание и договор или спрятал их в сейфе. Он не настолько глуп, чтобы оставить их на видном месте, но конторские книги по-прежнему на столе. Я просматриваю столбцы доходов, в одной бухгалтерской книге — доходы прииска «Лощина», в другой — личные финансы дяди. Суммы выглядят неправильными. Я вновь пробегаю глазами колонки, думая, что ошиблась в спешке. Но нет, выработка меди за неделю на прииске «Лощина» выше, чем данные, что он посылал в Юму, откуда медь отправлялась пароходом закупщикам. Разница в суммах регулярно перечислялась на дядин банковский счет. И это немалые деньги. Я в третий раз сверяю колонки цифр, не веря своим глазам. Просматриваю цифры за прошлые месяцы, и там вижу то же самое.

Дядя воровал у папы, у нашей семьи, и у закупщиков, с которыми отец с таким трудом налаживал отношения в Калифорнии и на Мексиканском заливе. Воровал даже у горняков, которым отец выплачивал премии в хорошие месяцы. Согласно бухгалтерским книгам, только за последние полгода было два таких месяца, когда рабочие должны были получить дополнительные суммы, но вместо этого прибыль оказалась в дядином кармане.

Я смотрю книги за прошлый год. Именно тогда все началось, годом раньше, по крайней мере, в заметных масштабах. Тогда болезнь отца серьезно обострилась, и он не мог вести дела на прииске, и дядя начал действовать, пока мы с мамой ожидали неизбежного у постели отца.

Я вырываю страницы за ноябрь и декабрь прошлого года из обеих книг, зная, что дядя не заметит пропажи за такие давние сроки. Сложив бумаги, я заталкиваю их в свой дневник и складываю гроссбухи так, как они лежали до моего прихода.

Затем стрелой лечу к себе в комнату. Когда слышу, что дядя выходит от мамы, открываю дверцу шкафа и начинаю обдумывать свой план.

* * *

Лишь к вечером у меня появляется возможность поговорить с мамой наедине.

Я выскальзываю из своей спальни, на цыпочках пробираюсь к ее двери и стучу. Дверь чуть приоткрывается.

— Шарлотта! — мама быстро впускает меня и закрывает дверь на замок.

— Нам надо бежать, — я бросаю самодельную сумку на кровать. Это скорее мешок из простыни, снятой с кровати и скрепленной завязками для штор. Туда я сложила все, что мне удалось найти в спальне и что могло оказаться полезным: пару свечей вместе с золочеными подсвечниками, спички, шерстяное одеяло, деревянную миску из-под всякой всячины, нож для мяса, припрятанный во время обеда, немного хлеба, завернутого в салфетку. Мой дневник и украденные страницы из бухгалтерских книг тоже спрятаны там.

— И куда мы пойдем? У нас нет ни денег, ни подходящей одежды. — Она выразительно смотрит на меня. На мне слишком просторное коричневое платье. Оно явно принадлежало покойной тете Марте, но это был единственный женский наряд, который мне удалось найти в шкафу, и к тому же оно гораздо чище, чем мое, испачканное и рваное. Вокруг талии у меня повязан фартук — для тепла, — сверху надет халат, ведь все зимние вещи висят в шкафу в прихожей, и у меня не получится достать оттуда пальто и