Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

Но Вадим трясется над Станиславой как дракон над сокровищем.

Не трудно догадаться, что для него значит его собственный ребенок.

Наверное, если бы это было возможно, моего сына врезали бы из меня и спрятали за семью замками.

Я могу хоть в ноги ему упасть и в соплях выпрашивать оставить нас в покое, но он никогда на это не согласится.

Но увидеть меня покорной, с закрытым ртом и сложившей лапки, Авдееву тоже не обломится.

— Думаешь, я брошу все — работу, свою новую жизнь — и побегу к тебе как собачонка? — Каким-то невероятным усилием воли, все-таки удается не отвести взгляд.

— Думаю, малыш, тебе нужно внимательнее читать, — снисходительно улыбается, — потому что никаких вариантов, кроме этого, нет. Ты переезжаешь — точка. Вот в такой формулировке. Недели на сборы и закрытие всех вопросов вполне достаточно. Если будут какие-то сложности — этим займутся адвокаты.

— Я не заметила пункта, запрещающего мне посылать тебя на хуй столько раз, сколько мне захочется, — кривлю губы в сучью усмешку. — Хреновые у тебя адвокаты, Авдеев.

Он ничего не говорит.

Просто чуть-чуть прищуривается и подается вперед.

Но ощущается это ровно так, будто по мне на полной скорости пронесся асфальтоукладчик.

— Малыш, мое терпение не безгранично, — голос такой… господи, у меня кровь в жилах превращается в битое стекло. — Ты же умная девочка? Фильтруй слова. Поверь, я очень стараюсь держать себя в руках. Ради сына.

— Само собой, что не ради моей поганой тушки, которая, по трагической для тебя случайности, его носит.

— Не вижу ничего трагического — ты молодая, сильная, здоровая.

— Столько шикарных комплиментов, Вадим Александрович. Чувствую себя племенной кобылой.

Я бы промолчала, клянусь. Если бы эти слова он не сдобрил снисходительной усмешкой. Нарочно — я же его знаю.

— Моему сыну в тебе хорошо, малыш — для меня это самый важный аргумент, почему меня устраивает…

— … инкубатор? — подсказываю с подчеркнутым рвением.

— Пусть будет так, — не спорит. Но бросает выразительный взгляд на часы.

Я прикусываю язык.

Беру второй договор.

Он уже напрямую касается ребенка.

Просто бегаю взглядом по строчкам, листаю.

Чувствую, как немеют кончики пальцев на ногах.

Как лед ползет вверх по коже.

И когда добирается до копчика — становится настолько нестерпимо, что я все-таки ерзаю на стуле, чтобы найти какое-то более удобное положение. И, конечно, не нахожу.

Строго говоря, это не договор, не разумное соглашение — это цепь. Слишком толстая для шеи жалкой собачонки. Соглашение о неразглашении, запрет на обсуждение с третьими лицами, ограничения, ограничения, ограничения…

— Я не подпишу, — бросаю бумаги на стол, и они падают с увесистым предупреждающим шлепком. Как будто даже проклятые страницы против меня. — Это полный… абсурд.

— Просто подстраховываюсь — ничего личного. — Синий взгляд леденеет. Как будто предупреждающе, с намеком, что вот сейчас мне правда лучше сильно фильтровать.

Но как же по хрену.

— Соглашение о неразглашении включает пункт о том, что мне нельзя трещать в чате с подружками о том, как ты любишь трахаться? — Я просто жалю. Без особой цели.

Как пчела, которая знает, что сдохнет, потому что маленькое жало — ее единственная защита — вырвет заодно и ее собственные внутренности.

— А ты обсуждаешь мой член в чате с подружками? — По Авдееву видно, что его мои глупые попытки его ужалить вообще до лампочки. Он над ними просто насмехается.

— Конечно! — «Улыбайся, Крис, просто улыбайся…» — Он же входит в красную книгу, в категорию «те, что под сорок, но еще работают!»

— Польщен. — И без перехода, резко: — Подписывай, Кристина.

— Подписывать добровольное заточение в клетку?

— Ну, зато она золотая. — Его голос ровный, но с издевкой. — Я даю тебе все, малыш: квартиру, машину, личного водителя, весь штат прислуги, счет с миллионами. Врачи, няни, домработницы. Все, что нужно для комфортной жизни тебя и моего сына. Но ты будешь там, где я могу вас контролировать.

— Нас? Контролировать? — Мой голос все-таки срывается, и парочка за соседним столом косится на нас с немым возмущением. — Это называет «кабала!» Я что — должна буду отчитываться за каждый шаг? Это плата за то, что я стану… господи, я даже не знаю кем? Няней с привилегиями?

— Называй это как хочешь. — Взгляд у него темнеет, чуть щурится, и у меня снова — лед в венах, и кажется, что на этот раз точно не вывезу. — Нарушишь соглашение о неразглашении — вернешь все до копейки. Плюс штраф втрое больше. Подписываешь — живешь, как королева. Не подписываешь — и я заберу сына через суд.

— Через суд? — У меня уже почти истерика, тошнота настолько явная, что булькает в горле. — Я его еще даже не родила, Авдеев.

— Именно поэтому я… в достаточной степени лоялен, — бросает в меня очередную порцию правды.

Типа, а если бы узнал позже — тебе, маленькая грязная Таранова, был бы вообще пиздец.

— А твоя новая тёлка в курсе, что…

— Моя личная жизнь тебя больше не касается, Кристина, и вот поэтому, блять, мне нужен чертов пункт о неразглашении, — медленно, очень медленно цедит сквозь зубы. — С кем я трахаюсь — не твое дело. Но мой сын — мое. И решать, как для него лучше, буду я. Не ты. Напомнить, почему?

Хочется бросить в его красивое лицо: «Ну давай, валяй, вытри об меня ноги еще разок!»

Но он же скажет — с него станется.

Скажет он — а сдохну я.

— Это что? — Я нахожу одну из страниц и читаю вслух, чувствуя, как внутри все кипит. — «Ребенок получает фамилию отца. Все решения о воспитании, образовании, здоровье и поездках принимает отец». Мне, типа, даже имя нельзя будет ему придумать? Ты решаешь, в какой сад он пойдет, в какие кружки, с кем сядет за парту? Собираешься стереть меня из его жизни?

— Ты — мать, и ты ею останешься, — Вадим дергает плечом. — Но я тебе больше не доверяю, Таранова. Так что да, я решаю. Имя, школа, врачи — все мое.

— Все твое? — Я сглатываю вязкий, абсолютно ядовитый комок слюны в горле. — Думаешь, я рожу тебе наследника для твоей чертовой империи, и буду тихо сидеть в твоей клетке и не отсвечивать?

— Ты можешь жить, как хочешь, малыш. — Голос становится саркастическим, с этой его гребаной снисходительностью, которая действует на меня как красная тряпка на быка. — А мой сын будет жить так, как решу