Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

— И, разумеется, твоих интересов тоже.

— Само собой.

В этом долбаном договоре запрет буквально на все.

Все поездки — каждую в отдельности — согласовывать с ним.

Вплоть до того, что даже места, в которых я могу с ним бывать — тоже строго оговариваются и обсуждаются по отдельности.

И, конечно, вишенка на торте.

— … «Кристина Таранова обязуется вести образ жизни, не порочащий честь и достоинство…», — зачитываю вслух, спотыкаюсь. Горло сдавливает. Но я ношу свою маску идеально. — Что это значит, Авдеев?

— Много чего. — Вздергивает бровь. Самодовольная скотина, которая даже это делает четко и выверенно, ровно на столько сантиметров, сколько нужно, чтобы я прочувствовала всю его грязную игру.

— Длинна моих юбок? — язвлю.

— В том числе, — моментально отбивает мой не слишком удачный пас.

— Сколько бокалов вина в неделю мне можно выпить?

Кивает без намека на то, что мои слова его вообще хоть как-то трогают.

Мудак.

— Кто имеет право совать в меня член? — выдавливаю медленно, с сучьим удовольствием. Ему, конечно, все равно, но пусть просто представит…

— Вот такая хуйня, малыш, — откидывается на спинку кресла с самым пофигистическим видом, какой вообще может существовать в природе. — Постараюсь не жестить, но не могу ничего обещать.

— А чего мелочиться — давай я просто в монашки постригусь и все!

— Ты не приведешь никого в дом, где живет мой сын. — Игнорирует мой сарказм на этот раз со спокойствием удава. — Каждый твой ухажер будет проверен моей службой безопасности. И если мне хоть что-то не понравится… Я не позволю, чтобы мой сын рос в хаосе.

— Хаос? — Я пытаюсь рассмеяться ему в лицо, но слезы выжигают глаза и делают его образ черным… размазанным, как чернильная клякса, которые показывал мой психотерапевт. Я даже могу сказать, что вижу там моего личного палача. Любимого, чтоб ему провалиться, палача. — Я блять, не твоя собственность, Авдеев!

— Кристина, строго говоря… — Вадим ставит локти на стол, подается вперед, и в моменте мне отчаянно хочется так же потянуться к нему. Дотронуться. Просто кончиками пальцев… чуть-чуть… Но потом он открывает рот и, хоть говорит подчеркнуто мягко, его слова сжимаются на моей шее как удавка. — Мне плевать на тебя. Не делай глупостей — и у нас с тобой будет прекрасное точечное взаимодействие, исключительно по вопросам воспитания ребенка. Для кого ты ноги раздвинешь — меня интересует только в контексте безопасности моего сына. Знаешь, после Гельдмана я как-то… лишен иллюзий на счет твоей избирательности в этих вопросах.

Моя голова дергается на шее как от пощечины.

Кажется, даже если бы он словами через рот напрямую озвучил, что я в его глазах — блядь, на которой пробу негде ставить, это звучало бы в разы чище.

А Лёву Гельдмана он мне, конечно, никогда не простит.

Думает, наверное, что я ему насасывала и надрачивала.

Господи.

Я прижимаю к губам салфетку. На мгновение кажется, что Вадим тянется ко мне, но он, наоборот, откидывается на спинку стула. Как будто сказанные слова упали между нами на эту красивую накрахмаленную скатерть как зловонная куча.

Мне нужно несколько минут, чтобы прийти в себя.

Сделать вид, что меня не трогают его слова, даже если я чувствую себя в них сверху донизу, как будто в грязи.

Делаю глубокий вдох и убеждаю себя в необходимости доиграть хотя бы как-нибудь.

— Что будет, если я не подпишу? — спрашиваю скорее для «галочки», потому что он и так озвучил достаточно, чтобы я плюс-минус осознавала последствия. Но пусть скажет. Возможно, именно эти грёбаные слова помогут мне его разлюбить.

— Будет суд, — спокойно, холодно, выдает еще одну констатацию факта. — Суд, который ты проиграешь, малыш. У меня все готово: твое прошлое, твой папаша, твои сеансы у мозгоправа. Финансовая несостоятельность. Много грязи, которую ты просто не разгребешь — ни одна, ни с помощниками.

— Ты этого… не сделаешь… — Перед глазами проносятся ужасные хаотичные картинки. — Ты не можешь…

— Подпиши, и не придется проверять, — перебивает Вадим. На этот раз — почти безапелляционно. Он снова бросает взгляд на часы. Наверняка я исчерпала свой лимит его драгоценного времени. — Возвращайся домой. Живи, как королева. Будь хорошей матерью моему сыну. И обойдемся без спектакля.

Я знаю, что он не блефует.

У него деньги, власть, компроматище — как на наркобарона.

А у меня — только мой сын и моя гордость, которая и так трещит по швам.

— Думаешь, я боюсь твоих адвокатов? Думаешь, не найду способ вывернуться?

— Не найдешь, малыш. Любой судья решит, что ты не мать, а ходячая катастрофа. А я — идеальный отец. С деньгами, репутацией и дочкой, которую уже воспитываю.

— Я не звала тебя в свою жизнь. Ты хотел, чтобы я исчезла — и я исчезла. А теперь ты заявился и решил, что имеешь право решать, как мне жить? — В моем горле как будто песок. Глаза на мокром месте, но я знаю, что не заплачу — мне просто тупо нечем. — Я тебя ненавижу, Авдеев.

— Взаимно, малыш. — Резко. Честно.

Это я сказала… от обиды, а он — от всего сердца.

Больно, как же больно…

Я достаю ручку, ставлю две подписи.

Отталкиваю от себя, как будто меня тошнит от одной мысли, что пришлось к этому прикасаться.

— Поздравляю с приобретением рабыни, Вадим Александрович. Не так круто, как личный джет, но все равно — впечатляет.

Я встаю, и мои ноги дрожат, но я держу спину прямо.

Держи лицо, Крис, это единственное, что ты еще можешь.

Успеваю сделать пару шагов, прежде чем чувствую… что-то похожее на толчок в животе.

Смазанное, но… вряд ли мне показалось.

Инстинктивно прижимаю ладонь к животу, чуть сгибаюсь. Не знаю, почему-то кажется, что так безопаснее.

И только потом замечаю пристальный синий взгляд, четко направленный на еще маленький, но уже заметный холмик у меня под платьем.

На секунду кажется, что непроницаемая маска на его лице покроется трещинами, но нет — он просто смотрит. Пристально. Все так же холодно.

— Что с Марусей? — Сомневаюсь, что он вообще помнит, кто это.

Но я — помню. Еще одна моя боль.

Сожаление о том, что не смогла, хотя впервые в жизни так чертовски сильно старалась.

— Окрепла, ее забрали и, насколько мне известно, выпустили на свободу там, где ей будет комфортно.

И на этом твое великодушие к рычащим диким кошкам, иссякло, да, Авдеев?

— Знаешь, во втором договоре все равно нет никакого смысла, — говорю я, вздергивая подбородок так сильно, что тянет кожу. — Потому что я рожу