Леди с дурной репутацией - Тереза Ромейн

У нее, конечно, куда более приятная роль, поэтому ей будет еще сложнее отвыкать от образа леди. Уже совсем скоро она сменит гладкий шелк на жесткий ситец, а ванну, которую сейчас готовят ей слуги, на умывание в тазу холодной водой.

Ей нужно смириться с неизбежностью конца и принять это как факт. Чтобы избавиться от воспоминаний, ей ни в коем случае нельзя превращаться в женщину, которая нуждается в Джордже — и не только в Джордже: в этой роли, в этой работе, в этом расследовании… Все это находилось в неразрывной связи, и она не могла отделить одно от другого.

Самыми трудными были вечера, когда ей приходилось рассказывать Джорджу о том, что она узнала, и они смотрели друг на друга так, словно она что-то недоговаривает, словно должно случиться что-то более важное. Молчание было неловким, напряжение завладевало всем ее существом, и Кассандра с трудом сдерживалась, чтобы не взорваться: «Останься со мной!» — но вместо этого слышала, как он желал ей доброй ночи, потом желала того же в ответ, как будто ни о чем больше не думала, и поворачивала ключ в двери, скорее для того, чтобы не дать себе выйти из комнаты, чем впустить кого-то внутрь.

Если бы она на самом деле была незаконнорожденной дочерью герцога, то обязательно затащила бы его к себе в постель. Или нет? Конечно, да! Все считали, что она из тех дамочек, которые способны и не на такое, тем более что и жили они под одной крышей, и оба не были ничем обременены, и…

Это было бы не в первый раз, когда Касс оказывалась в постели с коллегой по расследованию, но вот раздумывала об этом столько впервые, не достигая никакого результата. Все больше и больше ей хотелось, чтобы их соединение произошло по обоюдному желанию, а не потому, что этого жаждет она. Вот бы не было этого расследования совсем! Впрочем, тогда они никогда бы и не встретились. А может, так было бы даже лучше?…

Кассандра просто мечтала заняться с ним любовью, потому что он безумно ей нравился: его манера говорить, смех, чувство юмора, мягкая манера обходиться с ней — в общем, все!

Только вот не в правилах Кассандры Бентон было чего-то добиваться, даже если это что-то очень ей нравилось. Она прекрасно понимала: ей будет очень трудно выйти из этого дела с постоянной оглядкой на покинутую роскошь. Если она не справится с собой и предложит свое тело Джорджу, за этим последует и сердце, и тогда ей ни за что уже не стать прежней.

Глава 8

Каждый раз, когда требовался отдых от собственных мыслей, Джордж отправлялся на огороженный двор позади особняка. Здесь он когда-то повесил кусок доски и нарисовал на ней мишень для стрельбы из лука. Сюда мало кто заходил, разве что повариха, чтобы покормить или напоить цыплят, за которыми следила.

В это утро почему-то все было иначе. Вокруг никого не было, но он не чувствовал успокоения: мысли — настойчивые, назойливые, неотвязные, непредсказуемые — не давали собраться. И все из-за нее, Кассандры Бентон.

С той ночи после бала у Харроу он не мог забыть, как она выглядела — полуодетая, среди разбросанной одежды. Это была теперь не просто мисс Бентон или находчивая Касс, а женщина, совершенно покорившая его своим доверием. Он удерживал в себе это воспоминание осторожно, как стеклянный шар, чтобы не уронить и не нанести ему вред.

Захваченный воспоминанием, он поднял лук, прицелился, сжал пальцы на тетиве, натянул ее, почувствовал напряжение и пустил стрелу. С характерным шипением стрела пронзила воздух, затем раздался удар, с которым железный наконечник воткнулся в деревянную цель.

Для стрельбы это была короткая дистанция, попасть в яблочко было легко и не приносило удовлетворения: все равно, что щелкнуть гнилой орех — но позволяло держать руки в тонусе, а главное, день за днем он все решительнее удерживал стеклянный шар, хотя тот становился все более скользким.

Чем больше он думал о той, другой Касс — полураздетой, растрепанной, — тем труднее было сознавать, что она здесь по долгу службы, из-за реальной опасности.

«Тюк. Царап. Тюк-тюк-тюк». Странные звуки отвлекли его от мыслей и заставили посмотреть вниз. Спинка в перышках, изящная головка с хохолком. «Тюк-тюк-тюк».

Любимые подопечные поварихи, которых на заре выпускали из курятника, сейчас сосредоточенно обклевывали сапоги Джорджа.

— Что вы там нашли? — рассмеялся он. — Ни жучков, ни червячков, ни зернышек — вообще ничего из того, что вы любите.

Цыплята проигнорировали его замечание и продолжили обклеивать сапоги, а Джордж, нахмурившись, решил последовать их примеру и попытался проигнорировать атаку на свою обувь, выпустив следующую стрелу. «Шшш-оп».

«Дзынь!»

О! Хм… Эта стрела почему-то угодила в каменную стену, гораздо выше мишени, и теперь лежала на земле, как немой укор.

— Перестаньте, наконец, меня клевать! — приказал он цыплятам. — Целиться мешаете. Смотрите, а то в суп попадете.

Разумеется, его угрозы не возымели действия, но интерес к сапогам цыплята, видимо, потеряли и потрусили ближе к кухонной двери, по пути что-то поклевывая и разгребая землю.

Вот теперь Джордж почему-то почувствовал себя одиноким. В голове крутилось множество вопросов, но ему не хотелось даже вникать в них; лучше бы их не существовало. Увы, они никуда не исчезали, и никакое количество выпущенных стрел ничего не могло с этим поделать.

Что, если все эти угрозы ему лишь мерещатся? Он засомневался бы во всем, если бы не записка: «Осталось четверо». Но ведь выживших пятеро, а значит, тот, кто подкинул записку, не остановится. Когда и где он нанесет следующий удар?

Почему он пытается защитить отца, который явно не воспринимает опасность всерьез, и почему до сих пор живет здесь, когда обоим его родителям требуется помощь, хоть они и отказываются ее принимать?

Джордж понимал, что никто не обязан доверять его умозаключениям: он не сделал в этой жизни ничего полезного, только зря изводил бумагу и химикаты на провальные опыты. В последнем эксперименте с камерой-обскурой он получил какие-то нечеткие линии на обработанной бумаге, которые можно было принять за изображение Кавендиш-сквер, если обладать косоглазием и усердно помолиться, но после нескольких минут на дневном свете изображение почернело и превратилось в ничто. Вполне подходящий символ: все, за что он принимается, неизбежно ни к чему