Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

– Сама судьба привела нас к герцогине: если хочешь, можно устроить твой брак с молодым человеком, который вальсировал с тобой.

Любовь до того слепа, что д’Армальяк вообразила, будто мать говорит о Бриансоне, но иллюзия ее развеялась, когда та продолжила:

– Он порядочный человек, у него со временем будет сорок пять тысяч франков дохода. Не аристократ, но из хорошей фамилии. Притом чиновничество – своего рода аристократия. Его фамилия Деламар, можно предположить, что ее следует писать де ла Мар, это чисто орфографический вопрос. Его назначили в Дакс; правда, немножко далеко, но имеет и свою хорошую сторону: послужит поводом совершить приятное путешествие в медовый месяц; через полгода он переберется в Версаль, а Версаль – тот же Париж.

Жанна дважды взглянула на мать.

– Скажи, пожалуйста, ты говоришь серьезно? – спросила она. – Ты самым бесцеремонным образом распоряжаешься моей жизнью и посылаешь меня в Дакс, как в Сан-Клу, однако тебе хорошо известно мое отвращение к чиновничеству.

– Тем хуже для тебя. Чиновники далеко не то, что говорит о них народ, они любезны и умны. Конечно, выйдя замуж за чиновника, нельзя жить во дворце…

– Ну если так любишь чиновничество, то выходи сама за Деламара, – отрезала Жанна.

– Я говорю серьезно, – возразила графиня д’Армальяк, – это настоящий клад, нельзя встретить танцора, у которого было бы сорок пять тысяч франков дохода. Вспомни, что у меня нет ничего, что доход мой пожизненный, что у нас нет никаких надежд. В Париже не женятся на бесприданницах ради их красоты.

– Я не выйду замуж.

– Ты с ума сошла; нет ничего смешнее старой девы.

– Я еще несовершеннолетняя.

До сих пор графиня говорила кротко, теперь она повысила тон и сказала:

– Я хочу, чтобы ты вышла за Деламара.

– Маман, ты не понимаешь сама, что говоришь.

– Ты опять начинаешь сердить меня. Довольно. Я принужу тебя составить твое счастье; я знаю свою обязанность.

– Угодно вам танцевать со мной?

Вопрос был задан страстным танцором, который не хотел пропустить кадрили и так кстати прервал этот разговор между матерью и дочерью.

– Я не танцую, – привычно повторила д’Армальяк, потом, обратившись к матери, продолжала: – Мы едем, маман?

– Уже! Не стоило труда приезжать.

– В другой раз ты поедешь одна.

Жанна встала; ее примеру последовала мать.

– Сейчас придет Деламар, – сказала она в отчаянии. – Он сочтет дерзостью с моей стороны, что я его не подождала.

Действительно, в эту минуту подошел молодой человек, не перестававший любоваться Жанной.

– У вас больше не кружится голова? – спросил он у Жанны.

– Уверяю вас, что чувствую себя слабой после вальса.

Жанна могла бы прибавить: после вальса с Бриансоном.

– Дайте мне руку, – велела графиня Деламару, – вы проводите нас до буфета.

– Не позволите мне проводить вас до дома?

– Нет, – сказала Жанна, – это будет вам не по пути, потому что вы живете на улице Цирка.

Через четверть часа она сидела одна в своей комнате. Хотя ночь была зимняя и соловьи не пели в саду, однако Жанна открыла окно, как будто хотела мечтать при лунном свете. Воспоминание о Бриансоне являлось ей с неотразимой силой; перед ее глазами стояло улыбающееся и насмешливое лицо человека, который заботился лишь о том, чтобы посмеяться и повеселиться.

– Да, – сказала Жанна, – сама судьба привела меня сегодня к герцогине.

Глава 5. Портреты влюбленного и влюбленной

Марциал Бриансон был похож на большинство наших молодых современников, которые беззаботно отдаются на волю течения, вместо того чтобы мужественно с ним бороться.

На упреки в праздности он отвечал, что поступает подобно всем. Под этим словом «все» нужно разуметь его клубных друзей, которые когда-нибудь примутся за дело, а до тех пор едва встают к завтраку, проводят час-другой у кого-нибудь из дам полусвета, ездят верхом к озеру, обедают в модном кабаке, например в Английской кофейной, теряют вечера с полусветскими девицами, показываются иногда в свете, говоря, что именно там еще составляется карьера.

Марциал не был обделен ни умом, ни сердцем и вел себя хорошо в качестве капитана в последнюю войну; в политике и в искусстве он доказал, что имеет собственное мнение, но его поработили дурные привычки; лень, его обычная гостья, каждое утро притупляла его волю. Обладая скромным состоянием, он твердил себе, что надо же, наконец, трудиться если не в качестве гражданина, то в качестве человека, что он должен работать если не для других, то для себя. Но какое дело избрать? Он знаком с герцогом Брольи: не начать ли ему дипломатическую карьеру, вступив в консульство? Марциал сожалел о том, что не продолжал военной службы после Коммуны, ибо теперь уже был бы капитаном. У него был дядя банкир, но этот дядя не хотел держать его даже в качестве последнего писца; притом же он сам думал, что банк есть нечто унизительное, хотя уже давно финансовая знать занимала первые места. Подобно многим, Бриансон говорил себе, что, в конце концов, вся его задача состоит в приискании богатой невесты, которая сочтет за особое счастье быть графиней Бриансон.

Правда, Марциал сознавал, что обязанности жизни, сведенные единственно к погоне за приданым, недостойны порядочного человека, но оправдывал себя тем, что не властен в своей судьбе. Впрочем, он не отчаивался в том, что когда-нибудь наступит и его время. Не мог ли он занять важное место? Ему уже предлагали должность окружного советника.

Деламар сказал правду, что Марциал, выйдя из отеля герцогини, отправился в Английскую кофейную, где его ждали с величайшим нетерпением. Едва он отворил дверь, как непризнанная певица, сидевшая за фортепьяно, бросилась ему навстречу и едва не задушила в объятиях, как будто они не виделись целый год; да, они очень давно не виделись: со вчерашнего дня.

– Я перестала ждать тебя, – упрекнула его певица. – Еще минута, и я была бы далеко.

– Я нашел бы тебя, моя прелестная Маргарита.

Певицу звали Маргарита Омон. Хотя она была в обществе женщин с дурной репутацией, однако обладала природным благородством своих небрежных манер. При иных условиях она могла быть светской львицей. Поток увлекал ее, но она боролась с ним.

Она пылала страстной любовью к графу Бриансону, потому что он сам был лучше прочих молодых людей своего полета, и предполагала дебютировать в Опере, но этот желанный час еще не пробил.

– И однако, – говорила она, – этот час будет моим торжеством.

У Маргариты не было недостатка ни в голосе, ни в методе; красивая собой и высокого роста, она обладала всей утонченностью и изяществом актрисы, жившей в порядочном обществе. Не сомневались, что она