Лицо с обложки - Юлия Белкина

спит. У ребенка крепкий детский сон! Почему я называю ее ребенком? Она старше меня на полгода. Я чувствую себя очень старой, очень умной. В одиночестве выпила кофе на кухне и ушла к себе.

Сна нет. Лежу с открытыми глазами, рассматриваю цветы на атласном балдахине к мысленно прощаюсь с этой комнатой. с этой жизнью. Планирую, что буду делать завтра, когда все кончится.

Первым долгом — уеду из Берлина. Куда — будет зависеть от того, найдем мы с Лорой свои документы или нет. Если найдем, то сразу уедем поездом в Швейцарию. Там — к врачам. Пансион в горах, сон двадцать четыре часа в сутки и мораторий на общение с людьми. Молчание и книги. Это для меня. Лора пусть как хочет. Сразу же вызову к себе бабушку Гедройц и братьев. Мне домой возвращаться нельзя, но им ко мне — можно. Виза? Надо придумать…

И я отчетливо, гораздо отчетливее, чем бывает в реальности, увидела себя в купальнике, в соломенной шляпе, лежащую в полосатом шезлонге на краю искусственного водоема, а рядом — бабушку Гедройц» помолодевшую в Швейцарии, похожую на бодрых европейских пенсионеров. В бассейне плещутся братья… На фоне двускатных крыш пансиона проступают в дымке белесые горы… Монблан.

День сто двадцатый

Оказывается, боли не существует… Стоит только телу дать трещину, и жизнь начинает выходить, как воздух из проколотой шины… С жизнью уходят чувства. Первым теряю зрение. Сначала начинаю видеть то, чего не видят окружающие. Потом этот мир темнеет и исчезает, зато ярким-ярким становится другой мир. С переходом в него теряешь последние чувства, связывающие с этим миром, например чувство боли. Там боли нет…

Она появляется с возвращением сюда. Не сразу, постепенно. Я оживаю и начинаю видеть, слышать, понимать и чувствовать… Вот тут-то и подкрадывается боль, и набрасывается, и терзает, но я понимаю — это уже не Та Боль, а лишь слабый ее отголосок, тень императрицы. Той Боли меня не догнать.

— А ты, стерва, подойди сюда! Ближе… Ближе…

Райман поманил меня вороненым стволом. Я не двинулась с места. Не было такой силы, чтобы заставила меня сделать шаг навстречу Хозяину. Райман обошел лежащее на полу тело Алекса. Обернулся к своим, сказал им что-то по-польски, и телохранители выволокли Алекса в холл. На паркете осталась широкая кровавая дорожка. Райман брезгливо сморщился, словно его беспокоил дурной запах.

Посмотрел на меня.

— Я бы тебя сейчас же пристрелил, — спокойно сказал, — да ты легко отмучаешься. Я отдам тебя парням. Ты будешь гнить заживо в собственных червях и умолять, чтобы тебя пристрелили. Возьмите ее!

Чувствуя, что проваливаюсь, лечу в бездонную прорву, я выкрикнула на последнем дыхании, яростно, уже без страха и сожаления, — словно задохнулась от нахлестнувшей веселой, пузырящейся, как шампанское. прохладной волны:

— Ничего, передам привет Кате! Скажу, что она молодец. Скоро ты к нам присоединишься. Сходи к врачу, Павлик! Купи себе пару лет счастливой жизни в барокамере! До видзеня, панове! И умоляю, не ешь на ночь сырых помидоров, они не помогают при СПИДе!

Телохранители Раймана (кажется, и Брану был среди них, но я ничего не видела, меня несло) заломили мне руки, но я почти не ощутила боли, только вдруг спину скрючило, как у старухи. и головы не поднять. Когда меня волокли мимо Хозяина, Райман ногой ударял меня в лицо, но я успела отвернуться, и удар пришелся по уху. Оно сразу оглохло, в глазах у меня почернело, и я стала видеть бледные живые теми, которых не видели другие.

Меня трясло от хохота:

— Посмотри на себя в зеркало, Павлик, ты уже похож на покойника. Неужели Манфред ничего тебе не сказал?! Ты скоро сдохнешь, Йорг Райман! Катя знала, что у нее, и ока тебя заразила. Никому не хочется умирать в одиночку, слышишь, Павел? Ты пойдешь с нами!

Потом — Брану (кажется, это все же был он) вырубил меня электрошокером, и — провал…

Очень милосердно с его стороны… Боли не было…

Боль появилась, когда я пришла в себя. Некоторое время сознание бродило между сном и реальностью. «Сном» — это, конечно, не то слово, по подходящего нет в запасе.

Ноги и руки по-прежнему не шевелились. Я смогла немного повернуть голову. Увидела: руки примотаны проволочными петлями к спинке металлической кровати. Проволока впилась в кожу, кисти рук разбухли и почернели. Наверное, и ноги тоже… Я скосила глаза вниз, но ничего не увидела. В ногах металлической кровати рядом со мной сидел Брану.

— Ты настоящий или мираж?

Своего голоса я не услышала, но темная фигура Бритоголового вздрогнула и пошевелилась. Значит, не призрак.

Он встал и наклонился ко мне. Что-то хотел спросить? Что? Я плохо слышала… Но догадалась.

— Да, у меня тоже… Я ведь была с Райманом после Кати.

Брану смотрел на меня, смотрел.

— Сделан слабее, — попросила я.

Он понял. Поколебался, но ослабил проволочные петли.

Руки стали постепенно оттаивать, и сразу появилась боль — словно под ногти, до самой кости, мне тыкали иголки. Я закусила губы, чтобы не стонать. Но сознание меня не покинуло. Это была не та боль, от которой умираешь, эта боль означала — я жива, и я буду жить…

Брану сидел, обхватив руками голову, словно решал непостижимый вопрос. Потом резко поднялся и, не взглянув на меня, вышел за дверь. Я услышала его шаркающие шаги на лестнице. Там, наверху, хлопнула вторая дверь, и свет погас. Стало темно, словно я лежала с закрытыми глазами. Темно, как в космосе. Сколько я ни моргала, глаза нс привыкали к темноте, я ничего не видела. Я поняла, что нахожусь не в квартире на Потсдамском шоссе, что меня куда-то увезли, но любопытства не было: куда, зачем, что со мной будет…

День сто двадцатый

Меня посетил Райман. Его мучит вопрос: что я знаю о Кате? Увидев меня, он усмехнулся с чувством победителя. Наверное, мой вид вызвал в нем прилив энтузиазма. Он ткнул серебряным наконечником трости мне в грудь:

— Ты пытаешься меня обмануть. Никогда не поверю, что эта одноклеточная тварь что-то замышляла.

— Бацилла чумы тоже одноклеточная, — ответила я. — Чем меньше мозговых извилин, тем совершеннее орудие убийства.

— Что ты хочешь сказать? — спросил Райман. — Не виляй хвостом, говори.

— Я ничего не хочу тебе говорить, Павел! Я просто думаю о Кате. В последнее время она странно себя вела. Неужели Май ничего не рассказывала? Ну да, она же боится тебя до смертной дрожи. А мне на тебя плевать. Я узнавала