Эта башня во мне - Надежда Викторовна Ожигина

Она слушала и молчала. Она знала исподним чутьем, что в мире нет постоянных вещей. Вселенная изменчива и текуча, всем правит импровизация. Невозможно спланировать целую жизнь, даже проведя ритуал. Стерва-судьба улыбнется с Изнанки и перепутает ноты.

Сергей Сергеевич понимал, что Софи тоскует по Григу, с которым когда-то играла дуэтом в лучших салонах Москвы. Но разве это имело значение? Разве мог Воронцов быть соперником доверенному кромешнику Сталина?

Младший Воронцов там, где должен быть: раздирает в кровь руки и легкие. У Самойлова не было выбора: занявшись проблемой со-зданий по личному приказу товарища Сталина, он был должен свалить орден Субаш и вынудить старого Сухаря рассказать секрет ритуала.

Генерал мотнул головой: не любил вспоминать надменного Грига, его гневный взгляд на последнем допросе, будто не он отправлялся в ссылку, а сам подписывал приказ о казни. Может, Григ его проклял? И сегодня проклятье коснулось бедной Софи?

Самойлов достал коробочку из голубого бархата. Из чехольчика вынул иглу. Соф поморщилась, протянула руку. Осторожный укол в указательный палец, капелька крови, как лиловый цветок. Щелчок крышки выпускает на волю сияние простенькой серебристой звезды, украшенной темным рубином. Кровь капает на камень, шипит, растворяется. Соф качает из стороны в сторону, будто невиданной силы ветром. Потом все стихает, она слабеет, падая прямо в его объятья.

Сергей Сергеевич шепчет нежно, касаясь губами уха:

– Любовь моя, вот и все. Завтра проведем ритуал. А пока носи амулет на груди, приучай звезду к биению сердца. Совсем скоро ты станешь свободной. Неуязвимой, всесильной. Моей…

Сон течет полноводной рекой, сметая крошки сознания. Сон бросает на камни реальности, шепча формулы заклинаний над давно истертыми знаками. Тело скручивает от боли, растягивает на кровати с хрустом костей и сухожилий.

Хочется выть и свернуться клубком, но руки и ноги не подчиняются. Я распята на кровати, на чистой простыни. Из тела медленно проступает звезда, сияя багряным рубином, перемигивается со звездой на шпиле. Общая судьба и сущность. Паника и боль побеждают, накрывают меня с головой.

Это страшно, когда ломают тело. Это больно, когда уничтожают душу.

Каждая клетка моего организма будто насыщалась бетоном, тем самым, которым залили тысячу четыреста свай. Я читала, как это делали. Как вбивали чугунные трубы, как заполняли бетоном, укрощая влажные грунты. Как насиловали выбранный клок земли, заставляя принять на плечи груз много тяжелее того, что мог вынести жалкий участок, пропитанный водами подземных рек.

Я ощущала их в себе, эти трубы: грубый чугун вгрызался в живот, пробивал руки и ноги, взламывал клетку ребер.

Сваи пробивали кости насквозь, рвали в клочки сухожилия. Из изрезанных жил кровь била гейзерами, заливая серебристо-алым кровать. Меня выворачивало наизнанку от запредельного воя, внутренности шли горлом наружу, а сердце падало глубже в желудок, малодушно спасаясь от адского жара.

На простыне проявились нарисованные когда-то руны, иссиня-черные знаки, похожие на иероглифы. И я загорелась вместе с кроватью.

Моя плоть теряла форму и смысл, ее подменяла другая, накрепко связанная с высоткой, со всем ее мрамором и порфиром, с величием мрачного терема, с церковными лифтами и холлом со львами. Мои ноги становились колоннами, руки – шпилями, зрачки обращались окнами. Из меня выжимали живую душу, сцеживали по капле. Сквозь меня проращивали арматуру, пробивая легкие и селезенку, выкручивая позвоночник, разбирая его на части, как лего.

Я теряла себя, насовсем. Память гасла, как разбитый фонарь, разлеталась на осколки вместе с любовью к тому самому Григорию Воронцову, что когда-то пленил мою бабушку. Не бывает таких совпадений, но сейчас даже это не трогало.

В мире не было ничего, кроме боли. Ни любви, ни тоски, ни иного страдания. Чистая боль, без примесей. Боль убитого тела.

3.

Над Москвой громыхала, плевалась водой, хлестала огненной плетью гроза. Ветер носился по улицам, гнул деревья, швырялся листвой в стены Донского монастыря. Стучал и выл угрожающе в узорчатые нездешние окна, норовя прорваться в портал.

– Неуютно, – проворчал дряхлый старец, подкатывая кресло поближе к печке. Узкие полупрозрачные кисти потянулись к жаркому пламени, и оно притихло, поблекло, а тени выросли по углам. – Понимаешь, что это значит? К чему эта музыка за окном? Ты подвел и меня, и сестру. Упустил амулет, никчемный мальчишка!

Григ слушал грозу как рок-оперу, наслаждаясь каждой нотой и фразой, ощущая энергию купола, растущего над притихшей Москвой. Древнее заклинание, наконец, обретало завершенность и смысл. Последняя точка на карте столицы пропитывалась исподними чарами, закрывая проект советских времен, гениальную задумку Сталина. Проект, построенный на обмане и краже раритетов ордена Субаш.

Гостиница «Ленинградская» обретала свое со-здание.

Седьмая сестра рождалась на свет.

«Что ж, господин Самойлов, бездарный кромешник и убогий лжец! Потомок Софии вступил в права, кровь открывает путь к высшей силе. Вам пригрезилось в прошлом, что вы победили? Но от вас лишь кости остались, а орден Субаш сумел устоять!»

– Молчишь, бесполезный? Жалеешь слова? – не хуже грозы бушевал старик. – Смеешь строить свою игру, презирая мнение главы ордена? Полагаешь, я вконец обессилел?

Григ мимолетно дернул плечом, взял бутылку, наполнил бокал.

Нет смысла спорить со старым отцом, которого сломали об колено режима и вышвырнули на задворки истории. Древний Андрей Воронцов, державший в страхе Москву белокаменную, здесь и сейчас походил на мумию, поднятую из саркофага. Это он, а не Григ, проиграл Самойлову, выдал секреты Брюса. И только решением Грига до сих пор остается символом ордена, живой угрозой исподам Москвы.

Даже теперь становилось зябко от осознания мощи Сталина, которому командор Самойлов принес на блюде рецепт бессмертия. Насколько могуч был Вождь, если Андрей Воронцов, крутивший императорскими дворами, сдал артефакты Сухаревой башни и наследие Якова Брюса!

Интересно, что ты почувствовал, уверенный в собственной силе Сухарь, когда ломали родные стены? Как хрустел твой хребет, как трещали кости? Как крошились зубы в пробитом черепе? Полагал себя вправе диктовать Вождю?

Григ был с сестрой у Черного моря, но и оттуда услышал вой в грохоте битого кирпича. Истошный, отчаянный, полный муки, пробирающий до селезенки. Говорят, так воют гиены в ночи. Григорий ни разу не слышал гиены, но этот тягостный вопль низвергнутого тирана пронес в памяти сквозь долгие годы.

Ты выложил правду в попытке спастись, как-то выправить положение ордена, который сдирали с Изнанки, будто заплатку с кафтана. Впоследствии, лицедействуя, играя в благороднейшего