Когда не поздно простить - Сергей Кулаков

Ждать не было смысла. Он мог уже пройти через мост. А мог появиться через минут двадцать — если пьян, он на работу не спешил. А с ней не договаривался.

Римма поднялась по лестнице вверх — медленно, глядя под ноги. Берегла каблуки, ступени были обиты железными рейками. И тянула время, стыдно, жалко, таясь от самой себя, тянула время, как вчера, когда возилась одна с солью. А вдруг?

Наверху было страшное искушение оглянуться. Может, все-таки вышел к мосту, идет следом? Но тогда что? Бежать вниз, распахнув полы шубы, как крылья, лететь? Чтобы увидел ее слабость, посмеялся в душе и лишний раз уверился, что вчера был прав? Немыслимо.

Но если идет все же? Топтаться наверху, поджидая его? А сколько топтаться? Вдруг пойдет в магазин, за куревом, за пивом, не увидев ее, или наоборот, увидев и нарочно? Пусть, мол, постоит, помучается, раз уж такая терпеливая.

Римма пошла по мосту, длинному, как стена небоскреба, не оглядываясь. Сердилась на себя, почти бежала, дробно стуча каблуками. Даже на ветер внимания не обращала, который здесь, наверху, дул прямо и мощно, тянул плечи к ушам, влетал в шубные щели ледяными иглами.

Шла и отчитывала себя.

Потеряла голову — дура. Не хватало бегать вверх-вниз. Оглядываться, искать, надеяться. Хватит! Не ждет и не надо. Если ему сейчас не показать, что без него прекрасно можно обойтись, если не поставить на место и не вернуть его обычное к себе отношение — бегать ей, ждать и унижаться вечно.

Да, без Валеры ей плохо. Очень плохо. Она до того привыкла к его постоянному присутствию в своей жизни, к тому, что он всегда под рукой и всегда делает то, что ей нужно: скрипит порой, но делает, что жизни без него совсем не представляла. Ладно, на работе — тут еще можно поменяться, как-то справиться. Но без их вечеров, без кроссвордов, без разговоров — а никому так Римма не доверяла подробности своей жизни, как Валере, — без их недлинных, но таких особенно долгожданных встреч, как жить? Никак.

И все же нельзя показать ему свою слабость. Вот именно для того, чтобы все это сохранить, нельзя. Оно если на чем и держалось, так на ее характере, на ее умении все правильно выстроить и держать в том самом виде, который единственный имел ценность и смысл.

А отпусти она его — все рухнет.

И то, главное, тоже станет ненужным. Потому что оно не само по себе, вместе, и лишь будучи вместе, имеет право на существование. В отрыве же — собачья свадьба, и только. Тьфу.

И хотя Римма лукавила, так рассуждая, и, думая о главном, чувствовала, что без него ей прожить будет так трудно, что она в душе почти на все готова, лишь бы его сохранить — любой ценой сохранить, — все же она продолжала себя так настраивать.

Не поддаваться. Не показывать слабости женской. Вообще никакой. Выдержать характер. Чтобы понял, каково это — пренебрегать ею и ее просьбами. Чтобы осознал и приполз первый. Только так. Чтобы первый — он. И никаких послаблений. Ни в чем. Никогда.

Но в конце моста Римма не выдержала, оглянулась.

И когда спустилась вниз и шла уже по дороге, оглянулась снова, не идет?

Не шел. На голой спине моста его одиноко шагающую фигуру она заметила бы издалека.

И Римма, впадая в ярость, побежала дальше одна. И ругала по пути себя, Валеру и всех подряд, кто попадет на язык, так бешено, что и дороги не заметила, и мимо всех заборов-собак пробежала, и опомнилась только тогда, когда увидела перед собой ворота проходной.

Пришла.

Через главный вход не стала заходить. Не хотела даже через дверь видеть Светку, и вообще никого. Может, Валера уже там? И пусть. Пришел — что ей за дело? Никакого.

Римма обошла котельную и вошла через заднюю дверь. Сразу же поднялась наверх, в лаборантскую. Теперь, пока Валера не повинится, она в дежурку ни ногой.

В лаборантской сидела Жанка, улыбалась приторно. Видно, ждала Римму и слышала, как она идет.

— Ты одна, без Валеры? — спросила Жанка, улыбаясь совсем уж медово — до тошноты.

Все уже знала, стерва! Видно, Михалыч днем наболтал, помело это старое. Конечно, будет он молчать. Во всех подробностях доложил. А зная про вражду между Риммой и Светкой, подробностей этих не жалел. Еще и от себя добавил, по привычке своей пакостной. Потешил дур. Хитрый. Надеялся, что от Светки что-нибудь перепадет. А что ему надо? Известно, что: грабли свои сунуть, куда не следует. Светка и так не откажет! Знаем, куда она бегает, когда муж в загранке. Все знаем.

— Одна, — ответила Римма.

Жанка подождала: может, еще чего скажет? Не дождалась. Оглядела Римму с ног до головы.

— Какая шуба у тебя! — сказала она в сто тысячный, наверное, раз. — Сколько ты, говорила, она стоит?

— Миллион, — ответила Римма, раздеваясь.

— Хм, — расплылась в улыбке Жанка.

Глаза ее ощупывали Римму, оставшуюся без шубы и шапки. Римма не торопилась садиться, ходила взад-вперед, останавливалась, поворачивалась и так, и сяк, позволяла себя ощупывать. Пусть смотрит. Бояться нечего. Наоборот. Черный, с золотой вышивкой, свитер охватывал ее вызывающе туго, округляя грудь и утончая талию. Да, у нее была талия! Не то, что у этой колоды, Жанки, одинаково прямоугольной со всех сторон, как холодильник. Правда, и Светкина фигура еще сохраняла гитарный силуэт — хотя и слегка стесанный сзади. Но Римма была подбористей, круче, легче. Узкая шерстяная юбка обвивала ноги, как трико, и делала ее стройнее и моложе. Прическа — неувядающий сессон, идеально ей подходила, аккуратная, волосок к волоску, цвета спелой вишни. Римма была в парикмахерской на прошлой неделе. Ну, не к чему придраться, при всем старании! В порядке женщина, так и доложи подруге. И завидуйте вволю, чешите языки, авось когда-нибудь до корня счешете.

А что с Валерой поссорилась — так это для разнообразия. Милые бранятся, только тешатся. При настоящих чувствах только так и бывает, чтоб вы знали.

Жанка хотела поговорить про Валеру, хоть что-нибудь выведать. Римма сухо расспрашивала про работу: правда ли, что соли накололи отбойниками, навезли в котельную, какой фильтр в работе, когда новый надо делать, когда засыпали соль, — не давала Жанке никаких шансов. Энтузиазм в глазах той усыхал, как выброшенная на песок медуза, лицо становилось постным, хотя улыбочка так же была растянута на широких, лоснящихся жирным кремом щеках.

— Михалыч на Валеру ругался, — подъехала она с другой