Когда не поздно простить - Сергей Кулаков

с собой покончил ей назло? Чтобы поняла, что он и с ней не может, и без нее тоже? И до конца жизни переживала, наказана его смертью была, а он отомщен? Но какая ему разница там? И как же надо было ее любить и ненавидеть, — чтобы решиться на такое?»

Путалось в голове. Об этом, о чувствах, Валера думать не привык. Но поневоле думал, смерть брата как-то чересчур потрясла его. И жалко было, ломило в сердце. Хотя раньше Валера не знал, в какой оно стороне.

И совсем страшное: слезы наворачивались, особенно если состояние была подходящее.

Вчера у него как раз было такое состояние. Накануне помогал грузить мебель соседу, таскали на пятый этаж в руках. Спину потянул, она у него еще с армии сорвана. Но он про спину никогда не говорил: никто и не знал, кроме матери. Даже Римме не говорил, не ее дело, не женское. Но болела иногда сильно, как в этот раз, после мебели. Сосед, конечно, угостил, Валера обижен не был. Потом сам уже добавил — и зря, потому что утром все в глазах плыло, жгло под ложечкой, и спина болела, еле поспевал за бодро топочущей Риммой.

На работе попил чаю через силу — под ложечкой стало печь сильнее. Давно пекло, что-то там образовывалось такое, не очень хорошее, Валера не вникал. Не обращал внимания, как всегда. Поболит и перестанет, само пройдет. До сих проходило, и сейчас пройдет. Главное, не жаловаться и терпеть.

Он и терпел. Хотя плохо было очень. Выпил все-таки вчера много, даже для него. У соседа не меньше литра и дома еще чекушку. Пива потом наверх. Откуда взялось это пиво? С водкой купил, машинально. Себе на утро, поправиться. Какое там утро? Все за раз ушло. Ну, вот и плохо. Накурился, конечно. За вечер пачку вышиб, за день — две, даже в третью залез. Не ел почти ничего. Сосед угощал, но жена его смотрела — не елось при ней. Когда так смотрят, какая еда. А дома потом уже и не вспоминал про еду. Вот и зажгло желудок. Пекло раскаленной, злой точкой под ложечкой, водой только и заливал, холодной, из-под крана, как пожар тушил.

И плохо было — труба.

И про брата думал. В этот день особенно как-то тяжело думал. Понял вдруг, что не хватает ему Андрея. Они ведь так сдружились в последнее время. Все время вместе. Все праздники, события какие, семейные, домашние, в гараже у Андрея, или дома у Валеры, где он жил вместе с матерью в их старой двушке-брежневке, или просто на природе, когда на рыбалку выбирались… Все время вместе! Друзей у Валеры хватало — собутыльников. Полгорода, только свистни. А настоящий один был — брат. И вот не стало. С кем и можно было поговорить серьезно, послушать, не испытывая обычного пренебрежения, помолчать даже в удовольствие — не стало. Похоронили, зарыли в землю в тесном по плечам деревянном ящике — и не стало. Единственного, кого Валера любил и ценил. Живого, теплого, рука была всегда горячая, сильная, смеялся громко, голову закидывая, Валеру, угрюмого от природы, мог развеселить за минуту, закусывал красиво, выпивал, фрезеровщик был первоклассный, все мог сделать, жил и других радовал, все к нему тянулись — и не стало. За что так? Почему?

И ведь уже не вернешь, никогда не вернешь.

В голове мутилось от вчерашнего, жгло под ложечкой, про брата думалось с подступающей слезой, так было худо, даже выпить не хотелось. Хуже и представить нельзя. А хотелось взять и умереть вслед за Андреем, чтоб ему там не одиноко было. Все равно ведь подыхать, жить вечно не будешь, только намучаешься больше!

А тут Римма со своей солью. Не давала покоя. Если что в голову западет, не отстанет. У него спина болит, какая там соль? И, кроме спины, так плохо, еле сидит. Все хотелось сползти на пол, стечь на него, и там остаться, на холодном цементе, свернувшись и не шевелясь, — может, хоть немного полегчает?

И где ему ломом махать? Ну?

Да она разве спрашивает? Привыкла командовать, командирша, все ей по щучьему веленью подавай. Чаю, правда, сделала, воды потом принесла, спрашивала, что еще? Валера только мычать мог, так ему было плохо. Римму прогнал бы, и чаю не надо, но куда ее прогонишь? Да и легче от ее болтовни, хоть немного отвлекает.

Но про соль — достала. Хоть бы раз поняла, что не может он! Что плохо человеку! Ему бы лечь и лежать, в животе пекло, спина ныла, глаза как-то минутами совсем затемнялись, словно в них свет выключали… А она — соль, соль, соль. Что тут, народу мало, что ли? Набьют как-нибудь, справятся. Не великое искусство. Нет, прицепилась к нему, раз десять с утра сказала.

Валера хотел сказать, что не может он. Не может!

Но ей как скажешь? Начнет кричать, возмущаться, требовать, будто должен ей. А что он, если подумать, ей должен? Она, между прочим, на десять лет его старше. Друзья смеются, говорят, связался со старухой. Мать шипит, что свела его, что до сих пор не женился из-за нее… Может, и права мать. И если хорошо подумать, то неизвестно еще, кто кому должен. А она будет возмущаться. Да как еще возмущаться!

А сама вон с Михалычем заигрывает, и его не стесняется. Тот, правда, всех привык лапать, но при нем могла бы потерпеть. Хоть бы раз дала отпор, чтобы больше — ни-ни. Какое там! Трется, и на него еще косится: видит ли. Ревность, что ли, вызывает? И не стыдно? А у самой муж дома, между прочим, могла бы вести себя поскромнее. Валеру всякий раз передергивало, когда она с Михалычем обжималась. Понимал, конечно, зачем. Тоже хитрость. Женская. Вербует себе рабсилу на всякий случай. Запасливая. Но не таким же способом! После будет обниматься с ним, ночью, как будто ничего не было, а днем какого черта ты с Михалычем тут творишь на глазах у всех? Как совести хватает?

Валера вида не подавал. Никогда. Вот еще! Будет он себя ронять. Хочет — пусть трется. Не его дело. Она не жена ему, никто. Но внутри было противно. Он и не хотел бы, чтобы было, а оно было. Римма за эти годы сумела стать близкой ему. Родной. Почти как Андрей. Она, вообще, хорошая была. Надежная. Настоящий друг. Не бросит. Поможет. Выручит. Иные мужики, которые себя мужиками считали, были тьфу против