Когда не поздно простить - Сергей Кулаков

Валера молчал. Говорить не хотелось. Все уже давно сказано. Ждал. Мать, вообще, была неплохой. Жалела его, он знал. И от жалости делала то, что делают все матери: говорила, что он сделал не так, и говорила всегда, и смолкнуть не заставила бы ее никакая сила — она же мать! И Валера знал это, и давно смирился, и ждал молча. Пенсию свою она ему не отдавала, хранила где-то в тайниках и скупо выделяла ровно то, без чего Валера и она уж никак не могли обойтись.

Сейчас она видела, в чем больше всего нуждается Валера. Знала прекрасно. И не хотела, чтобы он страдал. Но не могла промолчать. И заговорила, пользуясь заодно уж возможностью поговорить хоть с кем-нибудь. Валера был молчун, Андрея, который всегда ее развлекал, не стало, соседка снизу заходила редко, телефон молчал — мало кто сюда звонил. И мать была рада хоть такой возможности поговорить.

— Чего это ты зачастил? — спросила она.

Голос был гулкий, она страдала глухотой и в разговоре почти кричала.

— Кто зачастил? — спросил Валера. — Ничего не зачастил.

Он стоял у порога и не садился: так быстрее кончится. И на мать не смотрел, чего он там не видел? Смотрел за окно, где было тускло и серо, и ждал, чтобы она быстрее замолчала.

— А позавчера кто напился? — спросила мать.

Она не торопилась, знала свое право. И смотрела на него, на длинное это, просторное в плечах, тело, застывшее на пороге в позе виноватого подростка. И не могла насмотреться — мой.

— Мебель носили, — ответил Валера. — Ты ж знаешь!

— А вчера чего?

— Кто вчера? — ощерился Валера.

Мать покачала головой.

— Сопьешься ведь, — сказала она.

Валера молчал, глядя в окно. Там что-то поменялось со вчерашнего дня. Солнца, морозного, слюдяного, не было. Стены дома напротив будто намокли, стекла были словно из железа, и клочьями шерсти носились в воздухе галки.

— Жениться тебе надо, Валера, — сказала мать.

Валера вздохнул. Он всегда на это вздыхал и знал, что на мать это действует успокоительно. Не возражает, стало быть, не все потеряно. Еще можно исправить.

— Нашел бы хорошую женщину, — оживляясь, говорила мать. — Есть же хорошие. Нет, связался с этой…

Мать делала паузу, не желая прямо оскорблять Римму, но и давая понять, что она о ней думает.

Валера знал. Давно знал. И знал, что мать вмешалась бы жестче, действенней, не бойся она привлечь сюда Толика и навредить всем, и в первую очередь ему, Валере. И он молчал, ничего не говорил. Пусть скажет, ее право. Лишь бы денег дала, отпустила.

— Ты же молодой еще, — продолжала мать. — Видный. Вон, парень какой…

— Мне сорок уже, — раздраженно напомнил Валера.

— И что, что сорок! — гулко возразила мать. — Ты в деда пошел, тебе только жить начинать. Дети пошли бы, пить меньше стал. Эту бы свою бросил…

Мать еще говорила, Валера не слушал. Ориентировался на интонацию, на паузы, на перепады голоса. Когда мать затихла, глянул на нее, напомнил:

— Продуктов надо купить.

Мать смотрела долго, укоризненно. Но говорить уже не могла — устала. Она в последнее время стала уставать быстрее, и Валере хоть тут было облегчение.

— Валера… — простонала он. — Сопьешься!

— Отстань, — угрюмо отозвался Валера.

— Ну как ты с матерью? — закрутила снова головой на подушке. — Андрей так со мной не разговаривал!

Она любила больше Андрея, веселого, разговорчивого. Валера был тяжел, звероват, мог молчать сутками. Матери было непросто с ним, особенно теперь, когда не могла выходить из дома и целиком зависела от него. Радовалась, когда заходила почтальонша, приносила пенсию. Или медсестра, сделать укол. Валера так и не освоил этой несложной науки, брезговал. Подолгу не отпускала их, угощала, чем могла, лишь бы живой человек в доме побыл, понимающий.

Валера вроде и понимал, и заботился. Но теплоты от него было мало, так чувствовала мать. И жил он неправильно, губил себя, злобствовал. Чтобы оправдать его, винила пьянку, женщину эту, Римму, друзей, что сводят, работу ночную, бессонную, нервную. И все, о чем думала, высказывала ему неустанно.

Знала, как тяжелы ему ее слова. И ничего не могла с собой поделать. Потому что мать. Потому что должна о нем заботиться хоть так.

И Валера понимал ее. И злости не чувствовал. Разве что, как сейчас, раздражение и нетерпение, когда уже кончит? Когда отпустит насовсем?

Он прямо посмотрел в широкое, оплывшее лицо, уже давно не похожее на лицо той женщины, которую он знал в детстве. Но говорить ничего не стал, зачем? Только время тянуть, себе во вред.

А к Андрею он мать не ревновал. Он и сам на ее месте любил бы больше его, гораздо больше.

Мать сдалась. Она сунула руку под одеяло, в карман халата, долго шуршала там, потом вытащила сложенные в трубочку деньги.

— На.

Валера подошел, осторожно взял деньги из пухлой, слабой руки. И держал на виду, не прятал, пытаясь понять, сколько там, в трубочке?

— Колбасы купи полукопченой, — сказала мать. — Только недорогой! И рыбы какой-нибудь.

— Какой? — спросил Валера.

— Минтая, — сказала мать. — Или хека.

— Чтоб возни меньше, — подсказал Валера.

Мать посмотрела виновато: все готовил Валера.

— Не хочешь рыбы — купи тогда колбасок этих, свиных… Маленьких. Которые ты любишь.

— Шпикачиков, — подсказал Валера.

— Их, — кивнула мать. — С ними никакой тебе возни. И с собой брать хорошо, удобно.

— Куплю рыбы, — сказал Валера. — Хека. Пожарю.

Мать улыбнулась, благодарно и виновато, она любила жареную рыбу. Глаза блеснули лаской угасающей.

— Там и на вино хватит. На маленькую…

У Валеры повело в груди, он отвернулся и вышел.

Услышал в коридоре, как мать сделала телевизор громче, выдохнул и ушел на кухню считать деньги.

Сходив в магазин, поправился дома, перекусил и принялся за хозяйство. Поставил вариться борщ, большую кастрюлю, на два дня им с матерью. Разделал рыбу хек. Хек был вкуснее минтая, хоть и дороже. Но, покупая вино и добрея от ожидаемой радости, Валера решил заодно уж порадовать и мать, потому купил хека, решив, что на днях у него получка и до нее он как-нибудь дотянет.

После вина, завтрака — гречневая каша, колбаса — стало спокойнее. Отпустило спину, из живота исчезла острая боль, думать стало проще, обыкновеннее. Он заправил борщ припущенными на сковородке свеклой, капустой, луком, — густо, хоть ложку ставь. Начал жарить рыбу. Курил попутно в форточку — она была вровень с его лицом, — и выпускал в нее дым сильной прямой струей, и любовался этой струей, тающей, как след катера на реке.

Накормил рыбой мать, она была