Синие бабочки - Джек Тодд

Она дергается и прижимается ко мне еще теснее, стоит коснуться лезвием бархатистой кожи. Провести вдоль длинного косого шрама, не надавливая. Дрожь ее усиливается, и я буквально слышу, как сбивается и без того лишенное всякого ритма дыхание. Но Ванда не плачет и не пытается кричать, Ванда понимает: все это делается ради ее же блага.

И это выгодно отличает ее от десятка пустышек, с которыми я работал раньше. Вот почему ни одна из них не удостоилась стать моей музой, вот почему ни одна из них не сумела выбраться из моей хватки живой. Их хотелось просто трахнуть и прикончить, выбросить, как использованный и бесполезный товар. Как книгу, что не оправдала ожиданий.

Но дорогая Ванда – особенный том в моей коллекции. Звезда.

И все-таки по ее щекам сбегают блестящие слезинки. Я смахиваю их свободной рукой и чуть приподнимаю лицо Ванды за подбородок. Посмотри на себя, дорогая, как ты прекрасна: это искаженное принятие в твоих огромных глазах, тонкие выступающие ключицы и темнеющие на небольшой груди ореолы сосков. К сожалению, милая муза не в состоянии прочесть мои мысли, но ей это и ни к чему.

Я уверен, что она все понимает по взгляду. Хочу стереть этот уродливый шрам с ее идеального тела, хочу увидеть, как искажается от удовольствия ее чудесное лицо и как она стонет сквозь кляп в попытках произнести мое имя.

Кровь приливает к низу живота, и в штанах становится тесно, но торопиться сегодня – все равно что испортить себе все удовольствие. Я обхожу Ванду и опускаюсь перед ней на колени, позволив ей еще раз взглянуть на меня сверху вниз.

– И как тебе вид, дорогая? – улыбаюсь я, касаясь пальцами ее дрожащих бедер. Подношу нож к основанию шрама и поднимаю на нее глаза. – Запомни его, потому что другого шанса может и не быть.

Но она, послушно кивнув, плотно прикрывает глаза и задерживает дыхание. Плохая, плохая девочка, сколько еще учить тебя хорошим манерам? Ты должна смотреть, когда я творю, а не стыдливо жмуриться и делать вид, будто тебе не по душе мое желание. Ты же прекрасно знаешь, насколько я хочу тебя, Ванда. Скольким я готов пожертвовать только ради того, чтобы ты принадлежала мне.

Всем, кроме своего маленького прикрытия.

Лезвие скользит ровно по линии шрама, и Ванда тихо скулит, едва на коже проступает кровь. Дрожит все сильнее и дергает руками, натягивая веревки, и стонет – но вовсе не имя. Дорогая Ванда стонет и мечется от боли, пока я стараюсь стереть всю грязь с ее прелестного тела. Всю ту погань, что оставил ей в наследство проклятый Питер Уилсон.

– Не дергайся, – произношу я строгим, почти профессорским тоном, какой Ванда привыкла слышать на лекциях. – Иначе он никуда не денется.

Моя милая муза шевелит губами, старается избавиться от кляпа, но выходит у нее из рук вон плохо. Давай же, дорогая, если к концу вечера ты сможешь сказать мне хоть слово, я обещаю подарить тебе нечто особенное. Но знать об этом Ванде вовсе не обязательно.

Одним движением за другим я вывожу на ее белоснежной коже замысловатый узор: косой шрам от пореза превращается в длинную иглу, а вокруг нее вырастают крылья навсегда застывшей в одном положении бабочки. Выступившая кровь здорово портит картину, заставляя меня на мгновение скривить губы в недовольстве. Лишь на короткое мгновение.

Нож летит в сторону, звякнув о паркетный пол, а я касаюсь тонких ран на животе Ванды языком. Ее кровь слаще меда и пьянит ничуть не хуже алкоголя – знакомый металлический привкус смешивается со вкусом кожи моей милой музы, и едва не сводит меня с ума.

Именно такой она и должна быть. Именно такой я ее хочу.

– Больно, – кое-как хрипит Ванда, все-таки сдвинув кляп в сторону. Способная девочка.

– И тебе нравится, – усмехаюсь я криво, языком собирая с губ последние капли крови.

– Нет, – упрямо шепчет она, дергая руками и морщась от боли. – Я просто… Черт. Я просто не хочу, чтобы ты меня прикончил.

– Проблема в том, моя дорогая Ванда, – улыбаюсь я и опускаю руку ниже, касаюсь ее влажной киски и легко проскальзываю внутрь сначала одним пальцем, а потом и двумя, – что ты просто меня хочешь.

Милая муза запрокидывает голову и старается сжать бедра, не позволить мне трахнуть ее хотя бы так, но все бесполезно. Свободной рукой обхватив ее за бедра, я добавляю третий палец, и с ее губ наконец срывается правильный стон. Стон удовольствия, от которого у меня самого сводит в паху.

Нет. Слишком рано. Она не заслужила.

– Посмотри на себя, – шепчу я, прикусывая израненную кожу у нее на животе. – Ты сходишь с ума, милая. И вовсе не от страха.

Ванда приоткрывает один глаз и все-таки расслабляется, разводит ноги чуть шире и шумно дышит через рот. Сама старается двигать бедрами навстречу моей руке и извивается на закрепленных на потолке веревках так, что еще немного, и те оборвутся, а вслед за ними полетит вниз еще и отделанная под старину здоровенная люстра.

Правильно, дорогая, старайся. Покажи мне, насколько ты другая. Насколько ты моя.

– Я не… – Но отрицание тонет в протяжном стоне, и Ванда крепко сводит бедра и дрожит уже от удовольствия, прикрыв глаза. – Я…

– Ты создана для меня, Ванда, – произношу я ей на ухо, когда поднимаюсь на ноги и провожу пальцами по туго натянувшимся веревкам. – Просто признай это.

Однако моя милая муза слишком упряма, чтобы признать очевидное: она настолько уверена, что ненавидит меня всей душой, что сама не замечает, как начинает боготворить. Я спас ее, а она ответила мне тем же, пусть до сих пор этого и не поняла.

– Я ведь все равно тебя заставлю, и ты это знаешь.

Гордая и уязвленная, муза отказывается со мной говорить, но покорно ждет, пока я развяжу веревки и обработаю порезы у нее на животе. Сидит на моей кровати, стыдливо прикрыв грудь руками, и избегает даже короткого взгляда в глаза. Неужели ты так боишься, милая? Я готов подарить тебе весь мир в обмен на сущий пустяк. На твою чудесную жизнь.

– Жжется, – говорит она, поморщившись, когда я провожу смоченным антисептиком ватным диском по свежим порезам. – И я сама справлюсь, просто выпусти меня отсюда.

– О нет, дорогая, – качаю я головой в ответ. – Ты пришла ко мне сама, и просто так ты отсюда не выйдешь. Считай, что сегодня ты на отработке. А твои успехи на истории литературы, увы, оставляют желать