Её ванильное лето - Оксана Хващевская

Когда раздался стук в окно, Машка испуганно вздрогнула и, оторвавшись, наконец, от рассматривания своего отражения, отправилась открывать.

Пришла баба Маня. В сенцах долго охала, причитала и качала головой, но девушка почти не слушала ее. Приняв из рук пожилой женщины укутанную в полотенце кастрюльку с едой, кивнула в знак благодарности и молча села есть.

— Я ўжо і не знала, што рабіць і куды званіць! Ішла, а пра сябе думала: не будзе цябе — пайду званіць матцы ў Мінск. Які раз прыходжу! Ты дзе была, Маша? — опустившись на продавленный диванчик у печи и немного успокоившись, заговорила баба Маня.

Девушка лишь неопределенно махнула рукой, не собираясь отчитываться.

— Мы ж тут такога страху нацярпеліся! У Хамянка хлеў гарэў! Ды як гарэў… Тут жа трансфарматар каля бабы блізка. Вельмі мы баяліся, каб не пачаў гарэць. Той жа дурны ўнук Хамянкоў з палігона гільзаў нацягаў. I дзе, скаціна, толькі знайшоў іх… Поўныя былі. Як успыхнуў хлеў, жара такая была! Згарэў за гадзіну, і пажарныя не паспелі прыехаць. A гільзы тыя як давай страляць… Мы да хлява і падысці баяліся. Хамянок крэпка перажываў за труну… Ён жа толькі во не дужа даўно зрабіў яе. Згарэла труна… — излагала последние новости баба Маня.

А Маша едва сдержала истерический смех, рвущийся из груди.

— Я баялася, каб бабіна хата не пачала гарэць. Прыбегла — замок вісіць. На другі дзень прыйшла — зноў! Ты мо ў горад ездзіла?

— Баб Мань, а когда Андрей вернется? — спросила девушка, отодвигая от себя пустую кастрюльку. Потянувшись за полотенцем, она не торопясь вытерла рот и руки, прикидывая в уме, как бы это поделикатнее выпроводить родственницу и сварить себе кофе, чтобы потом насладиться любимым напитком.

Но баба Маня не спешила уходить. Все говорила и говорила, потом отправилась проведать огород, позвала в дом кота, о котором Машка и вовсе позабыла, покормила его и только после этого засобиралась домой. Когда за ней закрылась дверь, Лигорская поставила на плиту чайник, нашла сигареты, приоткрыла форточку и, взобравшись с ногами на табурет, закурила, задумчиво глядя, как клубится и рассеивается в воздухе дым.

Сидеть дома и дальше показалось вдруг невыносимым. Тишина и сумрачность давили, не давали дышать. Затушив окурок и выключив плиту, Машка стянула с вешалки ветровку, сунула ноги в резиновые сапоги и вышла из дома.

Погода не улучшилась. И штормовой ветер, который гулял по округе не первый день, так же сильно раскачивал деревья, заставляя их тревожно шуметь и пригибаться к земле. Он остервенело срывал с них листья и швырял ветки на дорогу, гнал в неведомую даль низкие темные тучи. Начинал накрапывать мерзкий моросящий дождь, застилающий дымкой кромку леса и околицу, укутывая все пеленой. Улица была пустынна. В такую погоду все сидели по домам, выходя только по нужде, и топили печки, пытаясь прогнать наползающую сырость. Бредя по дороге, девушка видела, как над крышами вьется дым. Электричества по-прежнему не было, и она была уверена, что вся молодежь укатила в город. Сидеть в хате, пялясь в темный экран телевизора и ожидая улучшения погоды, вряд ли у кого-то хватило терпения. А те, кто остался, скорее всего, лежали сейчас под пледами, грызли семечки, не отрываясь от интересной книги, или же собирались в компании и играли в карты.

Но Маше не к кому было пойти. Ребята не спешили возвращаться. И бабушка, как назло, застряла в Минске. Она точно помогла бы развеять гнетущую атмосферу, в которой витал терпкий аромат парфюма Сафронова. В этом доме Машка не могла больше оставаться. Натянув пониже капюшон ветровки и засунув руки в карманы, девушка брела по деревне, опустив голову. Выбившиеся из хвоста пряди волос липли к мокрым щекам, невеселые мысли не лезли из головы.

И то, что всего сутки назад переполняло и окрыляло, поднимало до небес и казалось нереальным, сейчас уже не было чем-то особенным. Тоска, закрадываясь в сердце, убивала ощущение эйфории, возвращала к реальности. К тому, что Машка Лигорская знала, но почему-то предпочитала не вспоминать: когда Сафронов заключил ее в объятия, она не смогла их разжать. Она не хотела сейчас сожалений, точно зная, что не сможет забыть ту ночь, волшебную и самую лучшую. И все же Маша не должна была поддаваться слабости и соблазну. Она ведь интуитивно чувствовала: к Вадиму нельзя подходить близко. Им с самого начала было слишком горячо рядом друг с другом… Ей не следовало терять бдительности, а Сафронов ведь только этого и добивался. Она дразнила его, смеялась и унижала, самоуверенно утверждая, что все его попытки обольщения напрасны. А для него стало делом принципа поставить ее в один ряд с другими. Той ночью, испуганная и беззащитная, она забыла обо всем, но он… Как, должно быть, он торжествовал!

Машка крепко зажмурилась, но слезы все равно покатились по щекам. Сердито стерев их, она сжала ладони в кулачки так сильно, что ногти больно впились в кожу. От отчаяния и безнадежности хотелось кричать и топать ногами, ругаться и драться… Самолюбие больно саднило, ведь это было так унизительно, в конце концов. Будучи по натуре своей одиночкой, привыкнув рассчитывать только на себя, девушка и не предполагала, что однажды ей станет так необходим другой человек, мужчина, тем более такой, как Сафронов. Ведь ему (а сейчас она почему-то была абсолютно уверена в этом) она теперь без надобности. И если он не вернется больше, она не удивится. Но даже если и вернется, ничего между ними не будет. Та ночь — случайность, а при мысли о том, что Вадим найдет ее слабой, сломленной и растоптанной, преданно и верно дожидающейся его в надежде на продолжение, девушке становилось нехорошо.

Сафронов вернулся через три дня. Но когда и как это случилось, Лигорская не знала. Она снова почти не спала в ту ночь. Ворочалась с боку на бок в кровати, не находя себе места, и думала о нем. И как заклинание, твердила снова и снова: «Никогда! Никогда он не узнает, что происходило со мной в эти дни. Я не дам ему повода потешить свое эго. И если он все же вернется, ничем не выдам собственных чувств!»

А утром вместе с яркими лучами солнца в окошко постучали ребята, которые приехали, наконец, из города. И Маше показалось, что прошедших дней как будто и не было, а все, что произошло, всего лишь сон…

Мир, омытый продолжительными дождями, в этих теплых солнечных