Божье око - Энса Ридс

Господи, это же Нирвана! Я вспомнила. Именно это она сказала мне, когда я очнулась... в больничной палате. Но после... чего? Я напряглась, но ответ ускользал, словно туман. Не помню. Но я точно помню эти слова из далекого прошлого: «Я ненавижу Венецию». И я тоже... тоже ненавидела этот город. Но почему? Как можно ненавидеть такое красивое место? Ответ вертелся где-то близко, но мне никак не удавалось его поймать.

— Пью отвратительный кофе. Черный, горький, без сахара и молока — но другого здесь нет. Я сижу в этом кресле так долго, что оно, кажется, уже приняло форму моей задницы. Скоро, наверное, срастусь с ним, — она снова слабо рассмеялась. Смех был тихим, но на этот раз настоящим, искренним.

Я лежала, ловя каждое ее слово. Они проникали сквозь густую тьму вокруг меня, и темнота вокруг казалась не такой удушающей.

— На мне всё еще вчерашняя одежда, но скоро наверняка заявится Сальваторе, утащит меня отсюда, заставит помыться и переодеться. Хотя, скорее всего, я просто сменю одну пижаму на другую и снова вернусь к тебе, — она шмыгнула носом, и я услышала, как она отхлебывает. Наверное, тот самый противный кофе, который она не любит, но всё равно пьет.

Сальваторе... Кажется я и его помню.

Мы встретились в баре, когда он рассказал мне про своего брата, которому я... писала письма. Он — муж Нирваны и отец маленькой Мэри. С него-то всё и началось. Он нашел меня в баре, рассказал про брата, сказал, что тот хочет увидеть женщину, которая его так «зацепила».

Массимилиано… От одного этого имени всё встало на свои места. Забытые воспоминания разом нахлынули, будто бурный поток, сметающий всё на своем пути.

Я вспомнила всё. Как впервые увидела его в тюрьме, как он сказал мне, что он не мой спаситель. Как я упала перед алтарем Неомы и Давы, связывая свою душу с его. Вспомнила его поцелуи, тяжелую руку на моем горле, ту самую чертову золотую монету, которую он бесконечно вертел между пальцев.

Вспомнила, как он взял меня прямо на столе, жестоко лишив девственности на глазах у молодого официанта, которому я улыбнулась. Помню, как мы танцевали с ним в старом баре... Всё всплыло передо мной в ужасающе ярких деталях, и вместе с этим пришло осознание, как я оказалась здесь.

— Боже мой, Даралис... — ее голос дрогнул. — Я не понимаю, как ты вообще еще жива. Ты совсем... совсем не похожа на ту женщину, какой была до встречи с Массимилиано. Он... он уничтожил тебя. Нет, точнее… врачи, конечно, собрали тебя заново, внешне ты почти такая же, но... он сломал тебя, Даралис. И я боюсь, что навсегда.

Она замолчала на мгновение, тяжело вздохнула и снова продолжила:

— Массимилиано больной человек, и ты знаешь это лучше меня. Он... он избил тебя кувалдой. Когда я увидела тебя тогда… меня чуть не стошнило. До сих пор боюсь закрыть глаза и увидеть ту ужасную картину, когда тебя привезли.

Врачи были в шоке... нет, в ужасе. Они не знали, за что хвататься. Ты была едва жива, твое тело было изуродовано до неузнаваемости. А Массимилиано требовал, чтобы тебя полностью восстановили. Точнее, чтобы всё было с точностью как прежде — ни шрама больше, ни шрама меньше. Целый месяц врачи собирали тебя по кусочкам, как пазл.

Очередное болезненное воспоминание вспыхнуло в моей голове. Когда он зашел в ванную, схватил за шею и топил меня. Как я пыталась отползти, моля о пощаде. Как он навис надо мной с кувалдой в руках…

«Будет, как в поэзии», — сказал он тогда.

— Врачи говорят, хоть ты и в коме, ты меня слышишь, — Нирвана шмыгнула носом. — Сказали еще три недели назад, но всё это время я только и могла, что плакать, как только меня пускали к тебе. Только сегодня набралась сил с тобой заговорить. Они советуют говорить о хорошем, о чем-то светлом и позитивном, пока ты в таком состоянии. Но... о чем хорошем тут можно говорить? Я бы и рада быть оптимисткой, правда. Но весь мой оптимизм исчез в тот день, как я встретила Сальваторе. Нас не ждет ничего хорошего, Даралис. Прости, что я такая пессимистка, но ты сама знаешь, что я права.

Она действительно была права — даже если бы я захотела возразить, то не смогла бы.

Я больше не пыталась кричать, но, как ни странно, чувство страха стало отступать. Когда тьма почти поглотила меня вновь, Нирвана снова заговорила:

— Я была на твоем месте, не так давно. Помню это чувство — холодное, пронзительное одиночество, сковывающее душу, и все те пытки, которыми Сальваторе наказывал меня, за то что посмела от него уйти. От таких мужчин не убежишь, Даралис. Тебе не спрятаться от Массимилиано. Ты можешь бежать сколько угодно раз, но он всегда найдет тебя, и тогда... ты заплатишь. Его не зря зовут Божьим Оком. Ненавижу это прозвище — оно напоминает о его силе, о его неуязвимости. Именно это делает его таким опасным. Лучше бы ты не сбегала. Я думала, что смогу уберечь тебя от тех ошибок, которые совершила сама. Но раз уж ты в таком состоянии и делать всё равно нечего, я расскажу тебе свою историю...

— Мой отец был продажным копом...

Теплый ветер ласково обдувал лицо, навевая воспоминания о детстве: неизменный аромат хот-догов, заливистый детский смех на площадке — всё напоминало о тех днях, когда мы гуляли здесь с Луан и Неомой. Я качалась на качелях, машинально отталкиваясь ногами от земли, когда вдруг почувствовала чье-то присутствие рядом.

Подняв глаза, я встретилась взглядом с темными, как крепкий кофе, глазами, и невольно расплылась в улыбке:

— Неома…

Имя само сорвалось с губ, а к горлу подступил ком. Передо мной сидела она — такая же, как в моих воспоминаниях. Ее седые дреды струились по плечам, мягко колыхаясь в такт движению качелей, словно лунные лучи.

— Боже, Неома, — прошептала я сквозь навернувшиеся на глаза слезы. — Как же я скучала по тебе.

Она рассмеялась, откинув голову назад — ее смуглая кожа словно светилась изнутри, и на миг показалось, что она помолодела лет на тридцать. Только седые волосы и мудрый взгляд выдавали ее возраст — тот самый взгляд, по которому я скучала все эти годы. С тех пор как мне исполнилось восемь, она ни разу не являлась мне.

— И я скучала, моя желтая Роза, — мягко проговорила она. — Твоя