Божье око - Энса Ридс

время и навестить тебя, чтобы провести серьезный разговор как с будущей женой главы семьи, — ее слова были холодны и расчетливы, и я предположила, что она собирается говорить о деньгах и власти, масштабы которых я не смогу до конца осознать.

От ее слов по телу пробежала дрожь.

— Массимилиано нужен наследник. Ему нужен ребенок, и ты должна заставить его это понять. Видишь ли, Даралис, Массимилиано — Дон семьи Эспозито. А Дон обязан оставить после себя наследника, чтобы продолжить свой род, и наследие моего брата, нашего отца, нашего деда и прадеда, вплоть до начала времен.

Она говорила, словно выносила приговор, лишенный сомнений.

— Я знаю и о его вазэктомии, и о его безумной ревности. Массимилиано не вынесет, если ты будешь любить своего ребенка больше, чем его, но тебе придется разобраться с этим, потому что это твой долг как его женщины. Ты должна убедить Массимилиано сделать обратную операцию, ты должна обеспечить наследника этой империи, Даралис. Дети Сальваторе и Нирваны никогда не смогут быть законными главами этой семьи. Их роль — быть шеей семьи, поддержкой, опорой. Нельзя требовать от шеи выполнять обязанности головы, так же как от головы — быть шеей. Ты ведь понимаешь, правда, Даралис? — спросила она, приподняв бровь, и ее голос стал тошнотворно сладким и мягким, будто она не просила меня сделать то, чего я отчаянно боялась.

Я не хотела рожать детей от Массимилиано.

— Ты должна быть настоящей женщиной, Даралис, — произнесла она с убеждением, словно звание женщины было чем-то большим, чем просто роль или долг.

Это был закон, непреложная истина.

— А женщины способны на всё. Мы планируем, плетем интриги, рассчитываем, любим… и заставляем мужчин делать то, что нужно, управляя всем из-за кулис. Время быть беспомощной девой прошло, Даралис. Ты женщина Массимилиано — прими это. Бежать некуда. Ты уже Эспозито, а венчание перед священником — лишь формальность. Ты стала одной из нас в тот момент, когда он впервые положил на тебя глаз…

Она сделала паузу, позволяя словам впитаться, и ее взгляд стал острым, как лезвие.

— Меня не волнует, насколько это ошеломляет. Добро пожаловать в реальный мир, Даралис. Добро пожаловать в нашу жизнь. Уверена, стоит тебе поговорить с Массимилиано — и к следующему году у тебя будет ребенок, — она улыбнулась той самой кошачьей, злобной улыбкой. — Ты теперь не просто одна из нас, Даралис. Теперь ты та, кто отдает приказы.

Она поднялась, изящным движением разглаживая платье, собираясь уйти. Однако на пороге остановилось, обернулась и добавила:

— И, как Массимилиано, ты стала призраком.

Я сидела перед зеркалом, в инвалидном кресле, тихая и неподвижная. Массимилиано стоял позади, не...

Я сидела перед зеркалом, в инвалидном кресле, тихая и неподвижная. Массимилиано стоял позади, не сводя с меня взгляда, словно читая каждую мысль. Но мне было всё равно — я смотрела только на свое отражение. На эту чужую, обмотанную бинтами фигуру. Лицо, скрытое за слоями гипса и ткани, казалось не моим. Выглядела я как мумия, ожившая по нелепой ошибке. Ужасающе, невыносимое зрелище.

Сегодня настал тот самый день, когда нужно было снимать бинты с лица. Врачи сказали, что пора — кожа зажила, и повязки больше не нужны. Массимилиано потянулся к затылку и начал осторожно разматывать бинты. Я следила за каждым движением, позволяя тишине между нами заглушать противное ощущение того, что он разворачивает меня, словно подарок.

Не знаю, как описать то, что я чувствовала.

Сердце сжималось, словно в тисках, живот скручивало от волнения, в ушах звенело, а пальцы дрожали.

Как я выгляжу теперь? Что осталось от прежней меня? Те же брови или нос? Остался ли шрам от падения в детстве об асфальт?

Первое, что я увидела — глаза. Глаза, которые я не узнавала. Глубокие, печальные, лишенные той искры, что когда-то делала их живыми. Раньше они сияли ярко, будто в них горело солнце. Я была наполнена жизнью. Меня невозможно было заставить замолчать, и я могла болтать часами напролет. А теперь… Хотелось спрятаться, как черепахе под свой панцирь или вовсе исчезнуть.

Смерть поэта... Можно ли это так назвать?

Он медленно разматывал бинты, сначала открывая мой лоб, потом участок под глазами, затем подбородок. Я смотрела, как постепенно открывается мое лицо. Оно было бледнее обычного, но в остальном... я выглядела точно так же. Можно было бы подумать, что всё это — лишь дурной сон. Но нет. Всё по-настоящему.

Это не сон. И не кошмар. Это моя жизнь.

Все эти бинты, палата, инвалидное кресло — неоспоримые доказательства того, что произошедшее со мной, было реальностью. И всё же жутко было осознавать, что я выглядела точно так же, как в тот день, когда встретила Массимилиано. На лице были те же неровности, которые я называла веснушками. Шрам на левой щеке, который я получила, случайно порезавшись кухонным ножом, никуда не делся.

Губы остались прежними, глаза и нос не изменились, брови изгибались как раньше, а щеки были всё так же похожи на мамины — всё во мне осталось неизменным.

Массимилиано взял меня за подбородок, заставив немного запрокинуть голову, и наклонившись, поцеловал в лоб. Его губы едва коснулись кожи, и я закрыла глаза. Первое прикосновение к моему новому лицу его губами. Я сглотнула, когда он отстранился, и снова уставилась на свое отражение в зеркале, внимательно разглядывая себя.

— Я совсем не изменилась.

— Я и не хотел этого, — ответил он, пропуская между пальцев пряди волос, собранные в хвост. Он стянул резинку, и я тихо вздохнула, чувствуя, как волосы рассыпаются по плечам.

— Конечно, ты ведь всегда получаешь то, чего хочешь, — слова прозвучали тихими и хриплыми, но я уверена, он услышал.

— Я полюбил тебя такой, какой ты пришла ко мне, Даралис. Именно такую женщину я хочу видеть рядом с собой.

— П-полюбил? — повторила я, широко распахнув глаза и встретившись с ним взглядом в зеркале. Серебристые глаза столкнулись с простыми карими, в которых больше не было ни света, ни обожания — только тьма, наполненная презрением и одиночеством.

Когда-то давно, не зная его настоящего, я мечтала услышать эти слова. Его любовь была всем, чего я хотела. Но теперь я понимаю: это не любовь. Это было что-то темное, извращенное, болезненное. Это было не чувство, а его изуродованная тень, слишком мрачная, чтобы обрести название.

— Я... я не хочу твоей любви, — голос дрожал, слезы подступали к глазам, но я изо всех сил пыталась их сдержать.

Только не плакать.

Только