Не поддающийся (чувствам) - Дарья Волкова

– Инструктор по самообороне не должен был оказаться босой на остановке без телефона. Все твои вещи остались там? – киваю. – Рена, что там произошло точно, скажи мне!

Нет, тянуть с этим нельзя. Я уже рассказала Рустаму про Авдеева. Надо все рассказать до конца.

– Дача принадлежит дяде Каминского. Это… он. В смысле, дядя Леонида – Авдеев. И он туда приехал.

Машину бросает в обочину, я вскрикиваю. Каким-то чудом Рус ловит джип на скользкой дороге.

– Извини, – цедит сквозь зубы. Я смотрю на его прищуренные глаза, на сжатые в линию губы. Моя исповедь перестала быть безопасной. Но не это меня пугает. А то, как на нее реагирует Рустам.

– Это ты меня прости. Правда. Это…

– Что он тебе сделал?!

Рустам не орет только чудовищным усилием воли. Я вижу, как пульсирует у него под скулой.

– Ничего. Клянусь, ничего, Рус, – позволяю себе кратко коснуться каменного плеча. – Но я испугалась, правда. Я запаниковала. Меня… накрыло, понимаешь? И я просто сбежала оттуда, как только услышала его голос. Как только Каминский сказал, как зовут его дядю. Я его даже не видела. Просто сбежала, в чем была. Я… я промокла под дождем и переодевалась, поэтому и оказалась в таком виде.

Теперь я уже жалею, что сказала о том, что Каминский ко мне приставал. Мне не жаль Каминского. Но я ужасно переживаю за Руса. Меня пугает его реакция. Я вообще не понимаю, что у него сейчас в голове, о чем он думает. Что же я натворила!

Мы молчим. Осознаю вдруг, что мы уже въехали в город. За окнами высотные дома, светофоры, рекламные баннеры. И дождь как будто стихает.

– Ты сердишься на меня? – вырывается вдруг почти детское.

Машина притормаживает на светофоре. Рус поворачивает ко мне. Его лицо чуть смягчилось, будто немного ослабилась та пружина, которая сжимала его. Или Рустам сам ее ослабил. Он медленно качает головой.

– Нет. Хотя выпороть тебя стоило – за то, что поехала с ним. Но вряд ли это поможет. Или... позже.

– Ты, вообще-то, обнять обещал.

– И это тоже. Ты согрелась? Высохла?

Медленно провожу ладонью по рукаву его рубашки.

– Да. Мне очень тепло.

Потому что ты рядом.

***

Мы едем по длинному ряду подземного паркинга. Это паркинг в доме Рустама. Значит, дом у нас здесь. Меня устраивает.

Когда машина припаркована, Рус молча берет меня на руки. У меня нет ни малейшего желания с ним спорить. Наверное, для элитного жилого комплекса мы выглядим крайне дико – голый по пояс мужчина, который несет на руках девушку в одной только мужской рубашке, с голыми грязными ногами. Но нам никто не попадается по дороге. В лифте Рус приваливается спиной к стене кабине, и мы молча смотрим друг на друга. Сначала мне очень хочется спросить какую-то глупость. Например, не тяжело ли ему. Но я стоически молчу. И в голове начинают закручиваться совсем другие мысли. Неожиданные.

Или нет.

***

Лицо перестало дергаться. И сердце почти ровно бьется. И голова почти холодная и вспомнила, как думать. Впору себе премию выписать за хорошее поведение.

Вот это я ответы получил. Исчерпывающие. Да уж, не задавайте вопросы, к ответам на которые вы не готовы.

Каминский… Наверное, к его какой-то роли в этой истории я был подсознательно готов. В конце концов, Каминский не отлипал от Рены, это было видно невооруженным взглядом. То, что я это так оставил и ничего с этим не сделал – так сам, дурак, и виноват, не к кому претензий предъявлять. Теперь и вспомнить не могу, какие у меня перед самим собой были аргументы, чтобы позволить Каминскому тереться вокруг Рены. Зато теперь есть еще один – или даже не один – весомый аргумент в пользу того, какой умный, а точнее, мудрый человек Захар Мелехов. Славься, Кей! Мелехова надо всегда и во всем слушаться, он не ошибается. Захар же сразу сказал, что Каминский мутный. Так и оказалось. Еще какой мутный.

Ладно, Каминский – мелочь, с ним понятно, что делать. А вот его дядя… Очередной всплеск ярости удается погасить почти без труда. Хватит, я же не мальчик, чтобы сопеть и сжимать кулаки от злости.

С ним надо что-то решать. Именно за то, что сделал с Реной в прошлом. И за то, что всплыл сейчас. Еще вопрос – случайно ли? Много вопросов, и я обязан с ними со всеми разобраться.

Рену обидели. И тогда, и сейчас. Действия ее бабушки я судить не могу. Не имею права. А вот урыть Авдеева обязан. Вопрос только в том, справлюсь ли один.

Могу не справиться. Но кого позвать в помощь? Первая мысль – конечно, отца. Потому что отец. И потому что начбез.

Вторая мысль – нельзя. Все, что касается чести женщины, нельзя выносить из семьи. Из ее семьи. Я – не ее семья. По крайней мере, пока. И даже собственному отцу не имею права рассказать. Но ведь есть мужчина, который по праву родства обязан защищать Рену. И я могу попросить его о помощи.

Петровский не знал о том, что случилось с племянницей. Но должен знать. И хотел бы знать, если бы у него был выбор. Все, что я о нем знаю, говорит именно об этом. Ставлю себя на его место – да, я хотел бы знать обо всем, что происходит с женщинами, за которых отвечаю.

Осуждать Рену за то, что не рассказала дяде – нет, не могу. Но решить этот вопрос с Авдеевым с помощью Петровского – пожалуй, обязан. Следующая парадоксальная мысль – надо позвонить матери. Контакты Аира Петровского лучше брать у матери, а не у Рены. Рена…

Рена!

Пока я обдумывал, раскладывал, успокаивался, составлял план действий… Все это имеет смысл, только если с Реной все будет в порядке. Все вообще имеет смысл, если с Реной все будет в порядке.

По приезду домой я отправил Рену в ванную – ей надо вымыться и согреться. Как ее сейчас оставить одну? А как не действовать сию минуту, не откладывая ничего, когда все во мне зудит, просит, нет, требует действия!

И дождь кончился.

Точно. Решено. Надо позвонить маме, попросить ее приехать. Уж что-что, а успокаивать девушек в трудной ситуации мама умеет, как никто – видел своими глазами, когда Булат попал в