Пепел. Гори оно все... - Весела Костадинова

она разливала щедро, как воду из треснувшего кувшина, не замечая, что сама остаётся пустой? Кому нужна была её забота, её привычка замечать мелочи — как кто-то сутулится от усталости, как дрожит голос от скрытых слёз, как тень одиночества ложится на чужие лица? И главное — кому нужна была она сама? Та Альбина, что верила в добро, в светлый, справедливый мир, в то, что любую беду можно одолеть, если приложить достаточно усилий? Та Альбина, которая смотрела на людей с гордостью и надеждой, будто они — её большое, шумное, несовершенное, но любимое семейство?

Теперь она видела лишь пустоту. Люди, которых она считала близкими, растворялись в своих делах, их лица в её памяти становились размытыми, как отражения в мутной воде. Её доброта не спасла никого, её любовь не удержала Артура, её вера не защитила её саму. Лёжа на полу, она смотрела в потолок, где паутина в углу дрожала от лёгкого сквозняка, и думала: может, всё это время она была лишь тенью, отбрасываемой чужими жизнями? Может, её настоящая суть — это не свет, а эта тьма, что теперь сгущалась в груди, давила на рёбра, не давая вдохнуть?

Гнева не было, злости не было, была лишь боль: внутренняя, та, при которой каждый вздох кажется подвигом и физическая, от которой слезы наворачивались на глаза, которая пронзала каждую клеточку ее мозга, стоило сделать лишь одно движение, даже просто повернуться на бок.

А ещё внутри неё зарождался огонь. Сначала это были лишь искры — крошечные, болезненные, как укусы ос, вспыхивающие где-то в глубине груди, там, где сердце ещё пыталось биться. Но с каждой минутой, с каждым тяжёлым ударом пульса, они множились, разгорались, сплетаясь в дрожащие языки пламени. Огонь рос медленно, но неумолимо: сначала жаркий костёр, потрескивающий в её рёбрах, затем яростный пожар, охватывающий всё её существо, и, наконец, пламя — всепоглощающее, дикое, не знающее пощады. Оно пожирало её боль, но не для того, чтобы исцелить, а чтобы заменить её собой. Оно выжигало её любовь — ту, что она так щедро дарила Артуру, ту, что заставляла её верить в тепло чужих рук. Оно испепеляло её чувства: радость от утреннего солнца, гордость за маленькие победы, надежду на завтрашний день. Всё, что делало её Альбиной, обращалось в пепел, а жар, оставшийся после, был не живительным, а опустошающим, как дыхание пустыни. Лёжа на полу, она почти видела этот огонь: он танцевал в её венах, трещал в костях, и в какой-то момент она подумала, что наверное, так выглядит смерть.

И все же одна мысль удерживала ее, не давая огню завладеть ею полностью. Мысль, что билась на самой границе сознания. Мысль, что кому-то, очень близкому и родному сейчас больно не меньше ее самой.

Она заставила Альбину дотянуться до телефона, лежащего на полу среди смятых простыней. Пальцы, дрожащие и липкие от пота, едва удержали холодный пластик. Экран загорелся, и она посмотрела на него невидящими глазами, словно через мутное стекло. Девятнадцать пропущенных от Эльвиры — пламя в груди вспыхнуло с глухим треском, будто кто-то подбросил сухих веток в костёр. Пять — от Артура — и огонь взвыл, обжигая рёбра, выжигая остатки её любви, оставляя лишь горький дым. Восемь — с неизвестного, скрытого номера, последний в три часа ночи — на пожар в её душе пахнуло ледяным ветром, от которого пламя на миг замерло, сжалось, словно в страхе. И двенадцать — от Димы… Волна ледяной воды хлынула в её грудь, гася огонь, но не принося облегчения — только холод, от которого зубы стучали, а сердце сжималось.

Она закрыла слезящиеся глаза, машинально набирая номер друга. Пальцы двигались сами, как будто тело помнило то, что разум уже забыл. Гудки казались бесконечными, каждый — как удар молота по её вискам.

— Аля… — хриплый голос Димы, пропитанный болью, отчаянием, невыплаканными слезами и тоской, ворвался в её сознание, как глоток воздуха в лёгкие утопающего. — Ты как? — И даже сейчас, в этом надломленном тоне, его первые слова были о ней.

— Я жива, — глухо отозвалась она, её голос звучал чужим, словно принадлежал кому-то другому. — Ты…

— Около твоего дома… — Его слова повисли в тишине, тяжёлые, как мокрый снег.

— Дима…

— Я испугался… — Его голос дрогнул, и она почти видела, как он сжимает телефон, как его пальцы белеют от напряжения. — Думал, если утром не дозвонюсь — взломаю дверь. Аля…

В этот момент в дверь постучали — тихо, но настойчиво, будто кто-то боялся спугнуть тишину. Альбина, сгорбившись, не замечая, что на ней лишь тонкое бельё, пропитанное потом, доползла до прихожей. Пол под босыми ногами был холодным, шершавым, и каждая царапина на коже отдавалась болью в её теле. Она повернула замок, не глядя, не думая, и дверь распахнулась.

Дима стоял на пороге, и его вид ударил её сильнее, чем огонь внутри. Он изменился за одну ночь. Кожа стала бледной, почти серой, как у человека, который не спал неделями. Под глазами залегли глубокие тени, словно кто-то нарисовал их углём. Но хуже всего были его глаза — тусклые, пустые, как окна заброшенного дома. В них не осталось ни искры того Димы, который всегда умел её рассмешить, который подхватывал её шутки и смотрел на неё с теплом, способным растопить любой лёд. Теперь в его взгляде была только боль — та же, что жгла её саму. Он шагнул вперёд, и Альбина, не сдержавшись, рухнула в его объятия, чувствуя, как его дрожащие руки обнимают её, словно боясь, что она исчезнет.

- Тебе нужно поесть…. – после долгого, очень долгого молчания, просто обнимая подругу, держа ее в руках, глухо заметил Дима.

- Ты хочешь? – так же вяло спросила она.

- Нет….

- Тогда и не заставляй….

Они сидели на полу кухни, глядя как косые лучи солнца скользят по полу, отмеряя тяжелые часы.

— Что дальше? — наконец спросила Альбина, её голос был глухим, чужим. Она уткнулась виском в плечо Димы, чувствуя, как его тепло — единственное, что ещё удерживало её в этом мире.

— Не знаю, Аль… — тихо, почти шёпотом ответил он. Его пальцы, сжимавшие её руку, слегка дрогнули. — Она мне сказала, что у них всё серьёзно… Очень серьёзно…

— Даже не сомневаюсь… — Альбина не плакала, но её слова прозвучали как всхлип, полный горечи. — Эля своего не упустит…