Эта башня во мне - Надежда Викторовна Ожигина

Он бывал здесь прежде! Конечно, бывал! Софи впускала его в эти комнаты, предназначенные только двоим. Полуголого, с распущенной гривой, скалящего белые зубы. Как больно…

– Вернете архив, и я вас прощу. Ради нашей общей подруги. Неужели не наигрались, Самойлов? Неужели еще не поняли, что тайные знания Якова Брюса никого не могут спасти? Он пытался вылечить императора, но не успел, увы. Вы хотели помочь вождю и тоже слегка припозднились. Какая нелепость, если подумать, какой ироничный виток истории. Эти записи прокляты, генерал. Даже попытка спрятать Софи, посадив в роскошную клетку, нелепа до отвращения.

Слова Грига не имели значения. Все его насмешки таяли в воздухе, не проникая в мозг. Самойлов стоял и смотрел на убийцу Софи Вознесенской. Не пуля убивает и не рука, сжимавшая револьвер. Убивает тот, кто толкнул эту руку, изменил направление выстрела. Тот, кто вложил оружие в липкие от ярости пальцы.

Откуда ты взялся, Григ Воронцов? Почему София – его София – с такой нежностью о тебе говорила? Зачем допустила сюда, в гостиницу, в квартиру и, может быть, в спальню? Что делать, если малютка Анна, взятая под опеку, на самом деле – дочь Воронцова?!

Самойлов закрыл глаза и выстрелил. С пяти шагов как в мишень. В сердце испода, едва прикрытое черными перьями татуировки.

Почти сразу он поднял веки, так хотелось увидеть пулю, прорезающую бронзу кожи под темноватым соском. Ошметки мяса и брызги крови, лиловую струйку, стекшую с губ. И стекленеющий взгляд того, кто виновен в недавней трагедии и в придавившем Самойлова горе. Он хотел запечатать в памяти цепенеющее тело врага, оседающее возле рояля, на котором недавно играла Софи…

Но увидел совсем другое. Минуты расплющились, растянулись, потекли, как расплавленное серебро. Григ едва слышно прищелкнул пальцами, и то новое, странное, страшное вырвалось из-под маски испода, зажужжало, как выводок ос, надвинулось. Свет мигнул раз, другой, «Ленинградскую» охватила дрожь моментального выгорания.

Пуля не застыла, не упала на пол, но подчиняясь приказу врага, слегка изменила свою траекторию. Срикошетила от торшера, от колонны, от бронзовой статуи. И впилась в висок генерала Самойлова, укусила смертоносной осой, напитанная жгучей злобой истинного главы ордена Субаш.

Последним, что увидел командор кромешников, была насмешливая улыбка и холодные глаза Воронцова…

Беспамятство и темнота оказались недолгими, будто жизнь.

Первым, что увидел Самойлов, поднимая отяжелевшие веки, была все та же улыбка и убийственный лед в жестоких глазах.

– Не так-то просто меня убить, господин генерал-лейтенант. Снова рикошеты не в вашу пользу. Что ж, продолжим беседу. Сделаю скидку на то, что вы помешались от горя. Но ведь за все нужно платить.

На полу был прочерчен круг, медленно гасли руны, напитанные электричеством. Самойлов сразу узнал ритуал, страшное откровение из архива Якова Брюса. С испугом и мольбой посмотрел на Грига.

– Я предупредил, – пожал плечами Григорий. – Если б вы были благоразумны, отдыхали б теперь с чистой совестью. Ну а так – не обессудьте, господин командор. Ваш дух задержится в «Ленинградской», пока не найдется наследница нашей прелестной Софи. Надеюсь, это будет Тамара.

Самойлов потеряно сел на стул. Он был мертв каждой клеткой тела, но душа трепыхалась, жила, захлебывалась черной памятью. Заключенная в темницу яркая искра, которой отказали в покое.

Воронцов неторопливо вышел из студии, было слышно, как он роется в кабинете, скидывая на пол старинные книги. Вернулся мерзавец с многотомником Маркса. Нашел, будь ты проклят во веки веков!

– Пустое, – не глядя, отмахнулся Григ. – Я проклят давно и не вами, не тратьте ошметки души. Изрезали Маркса, ну как вы могли! Все равно, что вырвать страницы из Библии.

Он потрошил том за томом, вытаскивая части архива из вырезов в книжных блоках. Вернул только личный дневник Самойлова, наскоро пролистав.

– Это сохраню для наследницы башни. Пусть наслаждается чтением. А где остальное, господин командор?

– В запасниках Оружейки! – мстительно проскрипел Самойлов, с усилием двигая челюстями. Голосовые связки уже отказали, намертво застыли в изумленном вскрике, речь становилась все неразборчивей, но главное злодей уловил.

– Вот и славно, – легко согласился Григ. – Пусть полежат, я не против. Заберу при первой оказии. Итак, я ищу амулет звезды и собираю части архива, чтоб воссоздать ритуал. В ваших интересах мне помогать, а иначе не знать вам покоя, Самойлов.

Он собрал бумаги, погасил в зале свет. И Самойлов остался в кромешной тьме. На долгие-долгие годы.

– То есть Григу вы помогать не стали? – на всякий случай уточнила я, с опаской поглядывая на маузер. – И куковать вам тут до скончания века?

Интересный способ самоубийства, душевный такой, с фантазией. Три рикошета – и пуля в висок! Эффектнее, чем в кино!

Как и Григ, я вышла из студии, оставив самоубийцу во тьме. Прошла в библиотеку, приставила лестницу. Пятый том из творчества Карла Маркса. Спасибо за помощь, господин генерал. Вот и дневник, изучу на досуге. А сейчас буду спать назло всей Изнанке, на своей территории, под черным солнцем.

1.

На следующее утро, ни свет, ни заря я отправилась в МГУ на поиски Маргариты Некрасовой. В вагоне метро удалось присесть, я прислонилась головой к поручню и спала всю дорогу до Универа, старательно изгоняя из памяти ощущения сырого матраса, пропитавшегося ароматами Грига. И скрипучего генерала в студии. Почему он не рассыпался в прах? Ведь гостиница «Ленинградская» обрела со-здание и наследницу! Или в давнем проклятии Грига наследницей считалась Тамара?

За завтраком – сырники со сгущенкой, блинчики с красной икрой и капучино в фарфоровой чашке – я наскоро пролистала дневник.

Кое-что меня зацепило, так, что захотелось схватить канделябр – представительский, чистая бронза с малахитовым основанием – и переломать им Самойлову кости!

…Они стояли вместе на перроне, моя Софи, вся из чистого света, и он, мрачный, как гробовщик, патлатый, как иноходец. Испод, я их сердцем чую.

И ведь опоздал на десять минут, задержался на совещании. Кто же посмел встречать на вокзале женщину капитана кромешников с правом немедленной чистки? Да еще так, с букетом пионов, которые Соф обожает! Я пион не люблю, нелогичный цветок, ни аккуратности, ни дисциплины. Лепестковое месиво. Ненавижу загадочный оттенок – кремовый. И не белый, и не розовый, невзрачное «между». Соф