От любви не умирают - Валентина Николаевна Кадетова

он «ничуть не изменился». Тогда он был долговязым юношей, светловолосым, с тёмно-серыми, словно графит, глазами, улыбчивый, несколько суетливый. Из-за этой суетливости он постоянно терял свои вещи: то забывал в автобусе зонтик или перчатки, то совал кошелёк с небогатым студенческим «капиталом» мимо кармана. А сейчас неторопливым шагом шёл к кафедре стройный безукоризненно одетый мужчина с поседевшими висками и серьёзным взглядом слегка прищуренных глаз. И всё же это был он, Володя Кушнер, мой бывший однокурсник, который когда-то (ой как давно!) был влюблён в меня и над которым — стыдно сейчас вспоминать — мы с девчатами подтрунивали и никогда не считали его достойным внимания объектом. Впрочем, и к остальным четверым нашим хлопцам-филфаковцам мы относились с почти открытым пренебрежением, например, называли их «филолухами».

— Меня зовут Владимир Алексеевич Кушнер, — представился он. — Я постараюсь по возможности полнее рассказать вам о современной зарубежной литературе.

В перерыве, как это бывает, когда лекция интересная, к нему подошли с вопросами. Я сидела за столом и листала конспект. Впервые на курсах я конспектировала! Он уже собирался выйти, но кто-то снова задержал его. Он приостановился, бросил усталый взгляд на аудиторию, и на лице у него отразилось удивление и искренняя радость: он узнал меня.

С курсов я приехала совершенно другим человеком. Нет, между мною и Володей «ничего такого» не было, да и не могло быть. Мы погуляли по улицам, потом я пригласила его (с Аллиного разрешения, конечно) в гости. Вот и всё. Но именно тогда, в Гомеле, когда рядом был Володя (он, кстати, был женат, имел двоих детей и, как сам говорил, чувствовал себя вполне счастливым человеком: взаимная любовь, хорошая работа, чудесные дети), я вдруг осознала, как по-варварски я распорядилась своей жизнью, той самой, которая дана человеку всего один раз, и истратила лучшие годы на то, чтобы «сделать человека» из существа, которое, наверное, ещё в материнском чреве было обречено на пьяное прозябание. И всё же (может, я ненормальная?) в душе моей оставалась ещё крупица жалости к Павлу. Только после того, как он поднял руку на моего — и своего! — сына, исчезла та самая крупица. Тогда я и сказала ему, что он больше не существует для меня, и перестала замечать его. Он, наконец, понял, что ждать ему уже и в самом деле нечего: я уже не стирала его бельё, не убирала в его комнате, не готовила ему. И тогда он, должно быть, поставил перед собой цель: отравить каждую минуту моего существования; нарочно бил посуду, выбрасывал в мусорное ведро мою косметику, рвал ученические тетради, которые я приносила домой, чтобы проверить, мусорил и плевал на пол. Когда я, доведённая до отчаяния, голосом истеричной деревенской бабы кричала: «Что тебе от меня надо?!», он издевательски хохотал: «Мне надо, чтобы ты меня полюбила!»

В конце августа Витя уехал на учёбу (он поступил в училище в Гомеле), и я осталась один на один с ненавистным мне человеком. Я всё чаще ловила себя на мысли, что хочу, чтобы он… нет, не умер — мне же придётся его хоронить, — а чтобы ушёл куда-либо. И чтобы я никогда ничего о нём не слышала. Пропадают же люди… «Вышел из дому и не вернулся». Но он никуда не уходил. Он пил, пил, и казалось, никогда не перестанет пить. Я уже ни у кого не просила помощи. В милиции надо мной только посмеивались, а однажды сказали: «Когда вы наконец перестанете писать и звонить? Можно подумать, у нас серьёзных дел мало!» Я перестала писать. И звонить — тоже. Иногда вспоминала Володю и думала, что, если бы сейчас встретился такой человек — тактичный, порядочный и интересный, — я ушла бы из этого ада. Пусть бы Бог услышал мои молитвы и послал мне такого человека! Володя… Что подумает, когда обо всём узнает? А я ведь уже надеялась, что вот-вот окончится моя мука… Но сейчас… На ноже, конечно, не найдут отпечатков моих пальцев. Следователь успокаивает меня, утверждает, что верит мне, а сам смотрит каким-то подозрительным взглядом. Лучше бы сразу сказал, как тот мужлан-опер из ОВД: «Что, гражданка Савельева, освобождаем жизненное пространство?» А в ответ на моё оскорблённое: «Вы как со мной разговариваете?» — «Ну-ну, конечно же, вы тут ни при чём! Савельев сам перерезал себе горло, а потом ещё пару раз ткнул себя ножом в грудь!»

Но следователь, который ведёт мое дело, не мужлан. Молодой, интеллигентный… Старается быть вежливым, внимательным. Однако этот его взгляд… А может, мне только кажется? Спросил, почему у меня так необычно стоит диван. Я сказала, что собиралась делать перестановку, но не успела. Я постеснялась говорить правду. Ну как мне было сказать молодому парню, что таким образом я оберегала себя от пьяных «ухаживаний» Савельева. На том диване я спала, а пьяный, да ещё со своей травмой, он не мог перелезть через высокую спинку.

Как бы там ни было, а дело моё «швах». В квартире, как отмечено в протоколе первичного осмотра, «следов борьбы и проникновения посторонних лиц не обнаружено». Все окна плотно закрыты… Ключи от квартиры были только у меня и у Савельева. Никто из соседей, конечно же, ничего не слышал и не видел. Правда, будет повторный, более доскональный осмотр. И экспертиза.

А может ли экспертиза установить точное время смерти? Меня же не было дома всего два с лишним часа. Вечером вчера он был, кажется, трезвым. Меня это удивило. Правда, не уверена, что был абсолютно трезвый: я с ним не разговаривала и близко к нему не подходила. Но он не ругался, не бросался с кулаками. Он молчал. Потом закрылся в своей комнате и лёг спать. Я услышала, что он храпит, обрадовалась и пошла на свой диван. Проснулась в семь часов. Он уже сидел на кухне и курил. И снова не ругался! Молчал. Я заварила себе чай, сделала бутерброд с маслом, но в последний момент почему-то расхотелось есть, я оделась и пошла в школу.

Я всегда считала, что у меня очень развита интуиция.

Почему же моя хвалёная интуиция ни-че-го-шень-ки не подсказала мне в то утро? А может, она и пыталась, но «голос» её заглушила радость, что в ту ночь мне удалось выспаться: такое в последнее время случалось весьма редко. А, впрочем, что изменилось бы? Я не пришла бы на «форточку» домой, и тогда не я первая увидела б его — страшно произнести — труп? Пришла бы позже. Всё равно