От любви не умирают - Валентина Николаевна Кадетова

при этом совершенно иным человеком. От природы спокойный, рассудительный, аккуратный, я превращаюсь в агрессивное, неряшливое существо, а с моего языка срываются такие слова, которые я трезвый не произнёс бы ни за какую плату.

Но о чём это я? Да, когда напиваюсь, почти ничего не помню. Сначала не верил, когда кто-либо рассказывал мне про мои пьяные выступления. Но однажды поверить пришлось, потому что очередное «шоу» едва не окончилось для меня тюрьмой. Казалось бы, после этого стоило задуматься, остановиться, но остановиться я уже не мог. Ненавидел себя, ненавидел водку и… неодолимо желал её.

В дни просветления — а их становилось всё меньше — пробовал рассуждать. Почему я такой? Пьют ведь многие. Я знаю людей, которые пьют, но не теряют головы: ходят в гости, увлекаются кто рыбалкой, кто охотой. А я? На работе меня нигде не держали больше месяца, хотя я неплохой токарь, плотник, столяр. И вообще руки у меня не тринадцатый номер. Но родня и та в гости не зовёт. Рыбалка? Не привлекает; никто не поверит, но брезгую брать в руки червяков, цеплять их на крючок. Охота? Не представляю, как можно стрелять, например, в зайца? Мне его жаль. Собирать грибы? Но я лес не люблю, да и не отличаю съедобных грибов от поганок. Плавать я не умею: там, где я вырос, ни речки, ни озера не было. Одно, что никогда не надоедает мне, когда трезвый, — книги. Я много читал, но жена говорила, что чтение никакого влияния на меня не оказывает, а «лежит мёртвым грузом». Так что мне остаётся кроме водки?

От спиртного давно уже перестало тошнить, сколько б ни выпил. Сначала это радовало, пока не услышал от врача, что «исчезновение рвотной реакции на спиртное — синдром второй стадии алкоголизма». Два раза лечился в ЛТП. Лечили гипнозом, делали болезненные уколы, проводили психотерапию. В первый раз меня выписали через полтора месяца, во второй — через месяц за нарушение режима. «Напился, дебоширил, разбил стекло в кабинете врача». Тогда меня собирались оформить на два года на принудительное лечение. Но приехала жена и уговорила врача, чтобы отпустил домой. Дома поила меня отваром каких-то трав, насушила их целый мешок. Я покорно глотал предлагаемое питьё, а думал про водку. Думал всегда. Даже тогда, когда закодировался. Напрасно! Всё напрасно! Нет средств от этой ужасной болезни! Нет. От неё в сорок семь лет умер отец, почти в том же возрасте — дед. А сестра… Жена просто давно не была там и не знает, что и моя сестра… Её давно уволили с работы «за систематическое пьянство», она бродяжничает и скоро тоже подойдёт к пропасти. Вот почему я не поехал к ней, хотя в доме, где она живёт, в родительском доме, почти половина всего сделана моими руками. Не хочу никуда ехать. И уже вообще ничего не хочу. Братья не пускают меня на порог, жена (хотя какая она мне теперь жена?) давно смотрит как на пустое место и уже не сочувствует мне, как прежде. Сын перестал со мной разговаривать. Я не нужен никому, кроме таких, как сам, алкашей, да и то только тогда, когда у меня есть деньги. Но я не люблю их, примитивных до идиотизма существ, никогда не поднимавших головы к небу. Они страдают только с похмелья. Я же страдаю потому, что степень своего падения сознаю.

Неделю назад я проснулся в чужой квартире, в чужой постели. Рядом, разинув щербатый рот, спала Любка Марченко. Совсем голая. Хоть убей, не помню, как я там очутился. И зачем мне нужна была эта немытая Любка?

Может, между нами и не было ничего? Да, скорее всего, не было, потому что я всё-таки не бабник. Да и люблю ещё свою бывшую… И ненавижу.

Я проклят Богом. Это Он за какие-то грехи обрёк меня на такую участь. Так ли велика моя личная вина в том, что стал изгоем? Не хочу больше такой жизни, а на иную уже не хватит ни сил, ни желания. Поэтому и ухожу, хотя не знаю, может, там меня ждёт ещё что-то более страшное. Что ж, пусть будет как будет. Я не оставлю никаких записок, не стану никого обвинять. Её — тоже, хотя считаю, что и она виновата. Я ведь любил её… А теперь ненавижу. Праведница, жалостница… Неужели она так и не поняла, что оскорблял и бил её не я, издевался над сыном не я. Это творила моя неизлечимая болезнь. Однако как хотелось бы увидеть: заплачет она у гроба? Нет? Или заплачет, но только из приличия?

А впрочем, мне всё равно. Сейчас всё закончится…

От любви не умирают

За окном ещё чуть брезжило, когда Настасья разбудила дочку и внука:

— Просыпайтесь, сони! Вот-вот гомельцы заявятся, и тогда плакали ваши грибы!

Людмила и Лёшка мгновенно подхватились с тёплых постелей.

Ну и дались же им эти гомельцы! Каждый день с самого раннего утра шляются по лесу, лучшие грибы выбирают да ещё мусора после себя оставляют — возом вывози! Но мало этого. Они же ещё что творят? Специально мастерят маленькие грабельки и по ложбинкам да канавкам шуруют ими. Даже самые маленькие боровички, которым бы ещё расти надо, с землёй выковыривают. Лемешовцы десятилетиями в лес ходят, а до такого не додумались. А если бы и додумался кто, то свои же соседи и проучили бы: не разбойничай, не живи одним днём! Не слепые же люди, видят, что в грибных местах пусто становится. Ой, схлестнутся когда-нибудь лемешовцы с гомельцами! Обязательно схватятся!

Уже через несколько минут Людмила и Лёшка бодренько шагали по седому от росы лугу. Рядом, радостно повиливая хвостом, бежала Марьяна. Из-за Марьяны Настя всё ещё сердится на внуков. Это же они, Людмилин Лёша и Василёв Шурка, дали собаке Найде, когда она ещё щенком была, вторую кличку. В то время по телевизору какой-то мексиканский сериал показывали, и Настя немало слёз пролила над горестной судьбой красавицы Марьяны. А они, сорванцы, только посмеивались. И — вот тебе! — собаку Марьяной назвали. У Насти язык не поворачивается, по-прежнему Найдою зовёт. А Марьяне-Найде всё равно: и на первую, и на вторую кличку отзывается.

Как ни спешили Людмила с Лёшей, но гомельцы всё же опередили их: в лесу слышались ауканье и смех.

— Ну вот, — надулся было Лёшка и тут же подпрыгнул от радости: возле самой дороги из ямочки, устланной пожелтевшими листьями, высунул