Беспринципная - Юлия Резник

Я кричу, тужась из последних сил, и вдруг слышу тонкий, пронзительный крик, который разрезает внезапно наступившую тишину, становясь для меня лучшей музыкой во вселенной.

— У вас мальчик! — объявляет врач и после каких-то манипуляций выкладывает мне на грудь сына. — Мамочка хорошо постаралась, учитывая, какой у нас торопыжка.

Сквозь слезы я вижу, как Арман в ступоре на нас смотрит. Его глаза тоже влажные. Он касается моего плеча, наклоняется ближе, шепчет дрожащими губами:

— Спасибо, родная…

Сейчас для меня не существует никого, кроме моего ребенка и мужчины, которого я люблю. Мы справимся со всем вместе, я уверена. А все остальное — неважно. Главное, что в этот самый важный момент моей жизни он рядом. Мы вместе… Я плачу навзрыд. Это ужасно трогательно.

Арман стоит, словно громом поражённый, и смотрит на малыша — на этого крошечного орущего человечка, в котором смутно угадываются наши черты. Он медленно тянет руку, осторожно касается ножки, скользит пальцами по крохотной пяточке. И замирает, потому что малыш вдруг сжимает кулачок, ухватив меня за край больничной сорочки.

— Мамочка, дайте ребенку грудь!

Я послушно, но неумело вкладываю сосок в рот ребенка. Арман резко отворачивается, пряча лицо в ладонях. Я знаю, что он плачет. Просто не хочет, чтобы кто-то это видел — даже я. Врач и акушерки, почувствовав интимность момента, деликатно отступают, чтобы мы могли им насладиться наедине. Арман садится в изголовье, обнимая нас с малышом.

— Какой жадный парень. Ты только глянь на него, Зой…

Я улыбаюсь. Хочу ответить, но не могу. Горло перехватывает от нежности. От невыносимой совершенно любви.

— Он будет счастлив, — шепчет Арман, поглаживая мои плечи. — Я сделаю всё, чтобы он был счастлив… Слышишь меня? Всё от меня зависящее.

Прикасаюсь к его ладони.

— Я знаю, Арман… Все так и будет, а пока поищи, пожалуйста, Седу. Она всё поняла. Боюсь, как бы не наделала глупостей.

Конечно, если бы все прошло идеально, никаких студентов на моих родах быть не могло, но вышло, как вышло. Значит, тому суждено случиться. И может, даже лучше, что Седа все своими глазами увидела. Я устала от этой лжи.

— Точно ничего, если я оставлю вас на полчасика?

— Идите-идите, папочка, — вмешивается в наш разговор акушерка. — Нам еще нужно убедиться, что вышел послед. Ну и кое-какие другие процедуры проделать. Вам здесь совершенно нечего делать.

То, что происходит потом, болезненно и не очень приятно. Зато это здорово отвлекает от всех других мыслей. Проходит не менее часа, меня переводят в отдельную палату, когда Арман возвращается. Понять по его лицу, как прошел разговор с дочерью — нет никакой возможности.

— Как она?

— В истерике, — пожимает плечами Арман, склоняясь над кувезом. — Я — предатель и последний мудак. Ты, естественно, беспринципная подлая тварь. Как я и думал, взрослого, осмысленного разговора не вышло.

Арман говорит спокойно. В его голосе нет ни отчаяния, ни боли. И хотя в сказанном Седкой, конечно, мало приятного, он не зацикливается на словах дочери, потому что его внимание целиком поглощено сыном. Тем, как он сопит, корчится, выгибается в кувезе, морщит распухший нос, будто недовольный тем, что родители отвлеклись от его величества.

Прыскаю… Маленький ревнивец.

— Надеюсь, ей хотя бы хватит ума ничего не говорить тете Ануш.

Нерв на щеке у Армана дергается:

— Да, Седа обещала… Но не потому, что она собирается покрывать мои «шашни», а потому, что матери перед операцией лучше себя поберечь.

— Перед операцией? — вычленяю главное.

— А? Да… Я же забыл сказать. Ее берут через три недели. Прогнозы хорошие.

— Слава богу, — я закрываю глаза от накатившего облегчения. Я так счастлива, что хочется обнять весь мир!

— Зой, а у него ведь твои глаза…

— Да?

— Голубые. И вообще он не такой темный, как Седка.

— Ну, он метис. Наверное, это неудивительно. Или у тебя какие-то сомнения? — вдруг напрягаюсь. Арман отрывается от разглядывания сына. Поднимает на меня взгляд из-под густых бровей, сведенных в одну непрерывную линию. И еще больше насупливается, когда до него доходит смысл моего вопроса:

— Совсем сбрендила, Зой, я не пойму?!

— Прости, — иду на попятный, но Арман уже завелся. Его так просто не остановить. — Нос у него точно твой, — умасливаю любимого. — А что касается глаз — так все дети рождаются с голубыми глазами. Они темнеют потом.

— А вот и нет. У Седки глаза с первых дней были как две черешни. Если что — я не сравниваю, — язвит, а сам осторожно достает мелкого из кувеза, прикладывает к груди и, блаженно жмурясь, ведет носом по его лобику. Этот момент, кажется, навсегда отпечатывается в моей памяти. Но на всякий случай я делаю еще и фото.

Уходит Арман только через пару часов, убедившись, что у нас все хорошо. На дворе глубокая ночь, я отрубаюсь как миленькая.

Будит нас медсестра — обход, обмер, какие-то прививки… Малыш ведет себя идеально. Врачи не нарадуются. Обещают, если так и дальше пойдет, выписать нас уже завтра. Я как раз отчитываюсь Арману об этом, когда дверь в палату распахивается. Утром тут был настоящий проходной двор, поэтому меня ничуть не смущает бесцеремонность вторжения. Оказывается, зря. На пороге стоит почерневшая Седка.

— Я перезвоню, — бросаю в трубку и откладываю телефон. — Привет, Сед… Ты ругаться, или как?

— А смысл? Вот поругаюсь я, это что-то изменит? — сипит она.

— Вряд ли. Сед, послушай… Знаю, тебе сложно понять… Я наверняка кажусь тебе предательницей.

— Не кажешься, Зой. Ты и есть предательница. Беспринципная мерзавка, которая влезла в нашу семью! Предала меня, маму… от которой ты ничего, кроме добра, не видела! Ничего, кроме добра… — Седка плачет. И мне безумно ее жаль. Безумно. Но в целом я ни о чем не жалею.

— Он бы все равно с кем-то был… С этой продавщицей ужасной, или еще с кем-то! Разве я — такой уж плохой вариант?

— Ты моя подруга! Ты вхожа в наш дом. Господи, Зоя, мы тебе доверяли! А ты исподтишка залезла к отцу в постель, как ты могла?!

В постель… Знала бы она, как все было на самом деле — так удивилась бы. Постель я еще должна была заслужить! Во рту вмиг становится горько.

— Вот так. Мы спасли друг друга. Отодвинь свой детский эгоизм и только на секунду представь, как ему тяжело это все… Он же не каменное изваяние, Седа! Ему и ласки хочется, и женского тепла.

— А ты, конечно, тут как тут! — заводится. — Расстаралась! Знаешь что?! Да пошла ты! Ненавижу тебя, всех вас ненавижу!