Там, где нас нет - Альвин Де Лорени

так низко, что передо мной оказался его пробор в волосах. Носа моего достиг восхитительный запах феромонов целителя, перебивший запах иланг-иланга. Смешавшись, оба запаха превратились во что-то немыслимо прекрасное — так мне показалось. Роза, нарцисс, чуть терпкости бергамота и немного сандала. Умопомрачительно свежо, лакомо и сладко. Или это он благоухает только для меня?

Чтож, не будем вводить в ещё большее замешательство несчастного, попавшегося мне в руки омегу.

Телепорт в дом Лисбета, прямо в спальню. Сжавшийся от неловкости, целитель у меня на руках, красное лицо вжалось в моё плечо и прячется на моей голой груди. А я бессовестно пью и пью его эмоции. Без разбора, тяну и тяну и не могу насытиться этой великолепной смесью, тем более приятной, что она направлена на меня.

С тоской и сожалением отрываю от себя лёгкое тело омеги, усаживаю его на кровать и, опустившись перед ним на колени, кладу на них свою голову. Посидим ещё немного, а там…

Лисбет и сам изнемогает под моим воздействием. Он прекрасно знает о моей к нему симпатии или может быть чем-то большем, но сам он… боится себе признаться в тех чувствах, что испытывает ко мне. А что он испытывает? Ну-ка, ну-ка…

Бессовестно вторгаюсь разум омеги и мощная эмоциональная составляющая его личности обрушивается на меня. Тяжи рефлексов, идущие из багровой глубины подсознания, напряжены. Папки языков — немецкого и латыни, опутанные смысловыми связями. Деревянные полки знаний и сведений о его жизни, шкаф целительских знаний с глухими дверцами… Особого беспорядка, свойственного остальным омегам, личности которых открывались передо мной, нет, но чувствуется какое-то напряжение. Тревога. И ясновидение говорит мне, что ещё немного моих издевательств над Лисбетом и Великая Сила оставит его. Причём оставит так, что после этого место ему — только в лечебнице, той самой, из которой я с таким трудом вытащил Вивиана.

Или мы с ним должны стать истинными. И тогда часть его чувств ко мне перейдёт в стабильную фазу, распределится между ним и мной. Но это — связь. Пожизненная. Я не чувствую, что надолго задержусь в этом мире. Организм мой меняется. Как — пока мне не понятно. Ем я очень мало. Нет, проблем с поглощением пищи никаких. Но если мне есть столько, сколько хочется, то это раз в сутки — чашка чая и пара бутербродов. Сон — три часа в те же сутки. При этом, я выгляжу гораздо лучше, чем перед «смертью». На днях возился в мастерской — пробовал наладить пресс для книгопечатания и наколол палец. А крови нет. Потом уже из чистого любопытства специально ткнул шилом в руку. Засадил до половины, невзирая на боль. И ничего! Ранка затянулась, а кровь так и не потекла. Странно. При этом, ментальные силы мои возросли многократно. Достаточно сказать, что любой из искусников теперь в любой момент может оказаться под полным моим контролем. Я предвижу последствия многого из того, что делаю. Чувствую и знаю, что происходит со всеми моими в любой момент времени. По остальным — достаточно сосредоточиться и полная картина окружающего меня мира передо мной. А вот Лисбет… Я сам его довёл до такого состояния. И жажда эмоций от целителя, да ещё и направленных персонально на меня, захлестнула так, что я упустил из виду те поганые последствия, что сейчас так ясно встали передо мной.

Поэтому…

Длинные пепельные волосы Лисбета свесились на сторòну, золотистые глаза закрылись. Снятая вплоть до трусиков одежда заняла своё место на стуле рядом с кроватью, а обнажённый целитель (не смотри! не смотри!) бережно уложен и укрыт одеялом. Мгновенное воздействие — и теперь он будет спать целый час.

А потом…

А потом он проснётся, пройдёт в ванную и удовлетворит себя, эрекция поможет — организму нужна разрядка. В том числе, психологическая. Эмоции обязательно должны быть отрефлексированы. Пусть и таким способом.

Иначе…

Вот вожусь и Лисбетом и даже боюсь думать, что дрочить он на меня будет. Охо-хо-хонюшки!

* * *

В течение пары дней я дорисовал на бумаге все иллюстрации к рассказу о Спартаке. Встал вопрос о гравировке нарисованного. Иллюстраций получилось более сотни — как я и планировал. Поход в типографию Схолы успехом не увенчался. Это оказалось что-то такое… примитивное до невозможности. Единственная комната, правда, достаточно просторная, оказалась увешана сушащимися свежеотпечатанными листами. Света категорически мало. Вдоль стен стоят наборные кассы. И два полуголых рабочих мечущихся между винтовым прессом, прижимающим листы, столом с набором, лотками с краской и валиками, которыми батырщик прокатывает набор после каждого оттиска. Если сюда и давать заказ, а я планировал издать никак не меньше двухсот экземпляров, то ждать выхода из печати книги придётся как бы не пару месяцев — мой заказ не единственный.

Решив для себя, что типография у меня будет своя индивидуальная и никак иначе, прыгнув во дворец Совета города, отыскал там сенешаля Совета, господина Рутгера фон Вюллерслебена. Потребовал от него в своё пользование дирижёра оркестра, игравшего на балу. Под моим воздействием сенешаль вызвал к себе дирижёра Ганса Урзенсоллена. Засели мы с ним в его комнате во дворце Совета, заваленной нотными листами. Удерживая его под своим воздействием, я загнал ему в голову музыку из балета «Спартак», знаменитое адажио, вытянувшее в своё время Лисбета из депрессии. Я решил, что будет целесообразно разместить партитуру прямо в книге, в том месте, где ведётся речь о том, как Фрин стал истинным Спартаку. Любителей музыки в Лирнессе множество и я надеюсь, что они смогут оценить Хачатуряна по достоинству.

Ошалевший дирижёр, потрясённый музыкой, без дополнительных понуканий принялся расписывать партитуру адажио для полного симфонического оркестра. Заодно я с облегчением узнал, что рояль тут уже известен. А на Земле его придумали только в начале 18 века… Видимо, увлечённость местных музыкой, а такое оказалось характерно только для Лирнесса, смогла подтолкнуть творческую мысль, а следом за ней пошла и мысль изобретательская. Короче, рояль тут был или как он назывался по-немецки — клавиер. Я даже лично пообщался с его роялистом, в смысле, с пианистом — тощим всклокоченным невысоким альфой средних лет — фанатом своего дела. Всё-таки клавиер тут считался новым инструментом и среди любителей музыки большим авторитетом не пользовался, исключая любителей всего нового.

Возня с партитурой заняла у дирижёра четыре дня — и это он бросил все свои дела! Десять листов размалёванных безумными значками нот (чёрт в них ногу сломит!) оказались у меня в руках.

— Оме! Оме! Я потрясён! Оме! — восклицал дирижёр, бегая