Летний сад - Полина Саймонс

– я увидел тебя в лесу, это было видение очень юной тебя. Ты смеялась, прыгала, неземная, как всегда, – вот только ты никогда уже не сидела на нашей скамье в Ленинграде, ты не надевала твое белое платье в тот день, когда Гитлер вторгся в Советский Союз. Я где-то патрулировал, ты куда-то ушла… И там, в том лесу, ты смотрела на меня так, словно никогда не была со мной знакома, никогда меня не любила… – Он помолчал. – И вот тогда я тоже стал пытаться покончить с собой, семнадцать раз пытался… Тот твой взгляд преследовал меня в Заксенхаузене, – без выражения продолжил Александр. – Я, возможно, ничего не чувствовал, но я все равно не мог жить, не мог и минуты оставаться на этой земле, веря, что и ты тоже ничего не чувствуешь. Твой взгляд чужого человека был для меня смертью.

Татьяна уже плакала.

– О боже… Шура, муж мой… – шептала она, обхватывая его руками и ногами.

Она забралась на него. Она никак не могла прижать его к себе достаточно крепко.

– Но это ведь был просто сон наяву! Мои глаза никогда не могут стать чужими!

Он смотрел на нее, на ее близкое лицо:

– Тогда почему ты продолжаешь смотреть на меня так, словно тебе чего-то не хватает?

Татьяна не могла ответить на его болезненный взгляд, даже в полной темноте. Глубоко вздохнув, она сказала:

– Это не так. Я просто ищу тебя. Ищу того, кто был в тайге. Ищу Александра, которого оставила за миллион миль отсюда на берегу в Лазареве или в палатке реанимации в Морозове. Об этом я думала в Благотворительном госпитале.

Это было не единственным, о чем она тогда думала. В то утро она звонила Эстер, она узнала, как настойчив, серьезен и упорен в своих поисках Сэм Гулотта. Ее здравый смысл был поглощен страхом, она просто забыла о времени.

Теперь же она тяжело сглотнула и продолжила:

– Что бы я могла сделать тогда, чего не могу сделать и теперь? Вот о чем я думала. Что я могу сделать, чтобы вернуть тебя? Что я могу сделать для твоего счастья? Чем я могу тебе помочь? Где ты?

Александр затих. И передвинул ее к себе за спину. Она лежала за ним, легонько целуя неровный шрам, слыша, как под лопатками бьется его сердце.

Через какое-то время он заговорил:

– Ты хочешь знать, где я пропадал тогда, в Мэне?

– Нет.

– Я пытался найти того человека.

– И ты… – Голос Татьяны сорвался, она прижалась лбом к его спине. – И ты его нашел?

– Видимо, нет. Я чувствовал, что я все прохлопал, что это полный провал. Я не знал, кем я был. Я также не знал того человека, который вернулся с тобой из Берлина. Ты хотела найти того юношу, с которым познакомилась в сорок первом, юношу, которого любила, за которого вышла замуж. Я не мог его найти, но я не мог найти и тебя за твоим ищущим взглядом. Я видел совсем другое – тревогу за меня, заботу. Это был взгляд сострадания, каким ты смотрела на полковника Мура, это правда. Но, как ты знаешь, мне не нужен был этот жалеющий взгляд, твои жалеющие руки. Стена между нами казалась высотой в сотню футов, не каких-нибудь двенадцать. Я не мог ее преодолеть. Ты старательно построила ее для себя, пока меня не было, а теперь я проклинал и разрушал ее. Нам с полковником обоим нужно было остаться в том военном госпитале. Он там остался, но для меня места не было. Не было места для меня там, и рядом с тобой тоже. Для меня вообще не было места нигде в мире.

Он тогда взял с собой пистолет и оставил ей деньги. Татьяна тяжело дышала, закрыв лицо ладонями, стараясь удержаться, не сломаться окончательно.

– Поверить не могу, что ты говоришь мне такое, – сказала она наконец. – Поверить не могу, что ты говоришь мне все это вслух. Я такого не заслужила.

– Знаю. Потому и не говорил ничего. Ты нужна нашему сыну. У него впереди целая жизнь. Я думал, ты сможешь помочь хотя бы ему, спасти его.

– О боже… но как же ты? Шура, тебе отчаянно нужна была моя помощь.

«И до сих пор нужна», – хотелось добавить ей. Она пыталась вытереть слезы с лица, но это было бесполезно.

Александр повернулся к ней, лег на бок.

– Я знаю… – Он коснулся ее глаз, губ, ее сердца. – Поэтому я и вернулся, – прошептал он, гладя ладонью ее лицо. – Потому что я хотел спасения, Татьяша.

Татьяна спала плохо, как будто это ее саму то и дело били по горлу прикладом винтовки. Можно было надеяться, что время ему поможет. Месяц здесь, месяц там, месяц без москитов и снега; время – оно как свежая земля на неглубоких могилах. Довольно скоро грохот пушек может затихнуть, ракеты перестанут со свистом взлетать над землей. Но не сейчас. Когда-нибудь в будущем, в нашей недолгой обреченной жизни. Другими словами, в тюрьме.

…Я хотел спасения, Татьяша.

«Поближе к тебе, – прошептал он ей в прошлую ночь перед тем, как заснуть. – Даже если для этого меня поднимут на кресте».

Выше, выше, выше, второпях, без спасения, через Унылый каньон, через соленые пустоши Юты, через пик Санрайз в Аризоне, туда, в долину, где есть вино.

Глава 4. Вьянца, 1947 год

Шампанское «Буазель»

Да, в этой долине было вино.

Шардоне, каберне, мерло, пино нуар, совиньон фран и совиньон блан. Но игристое было самым изысканным, с привкусом ореха, фруктов, взрывавшееся вкусами зеленых яблок и цитруса; его пузырьки были заперты в бутылках для максимальной пены и максимальной радости.

Их приютили итальянцы Себастьяни, у них был маленький винный заводик у туманной, вьющейся, холмистой дороги, протянувшейся между другими винокурнями от гор Майакама на востоке до Сономы на западе. Себастьяни занимались виноделием так, словно жили в Тоскане. Их желтый оштукатуренный средиземноморский дом выглядел как в давней стране матери Александра. Александр едва успел остановить фургон, как его тут же, в тот же день, нанял на работу Ник Себастьяни. Стоял конец августа, время сбора урожая, и виноград нужно было мгновенно перерабатывать, иначе с ним могло случиться ужасное: он мог перезреть и стать кислым. Его нужно было «охладить, размять, избавить от кожуры, раздавить в стальных барабанах». Это Ник объяснял Александру, пока Татьяна оставалась с Энтони на немощеной парковке, пытаясь сообразить, что делать дальше.

Она не спеша подошла