Летний сад - Полина Саймонс

к винокурне и поздоровалась с Джином Себастьяни, а через пятнадцать минут обнаружила, что не только пьет незнакомое, но очень приятное вино, но еще и соглашается на работу в качестве помощницы в патио, разносить вино!

Татьяна пробормотала что-то насчет Энтони, но Джин сказал:

– О, ничего, мальчик может вам помогать! Увидите, у нас тут много хороших людей.

И этим людям действительно понравился маленький помощник, да и к его матери они отнеслись благожелательно. Татьяне пришлось натянуть на белое платье без рукавов жилет на размер меньше необходимого, и так она сновала между столами. И пока Александр работал, собирая грозди на многих акрах виноградников, зарабатывая семь долларов в день за двенадцать часов, Татьяна собирала чаевые, словно трудилась на императоров.

Конечно, заработок Александра был невелик, но тут уж ничего было не поделать: вокруг было слишком много людей, готовых работать и за меньшее. Поэтому Александр работал как всегда, и, когда Ник Себастьяни это увидел, он повысил ему плату до десяти долларов в день и поставил старшим над двадцатью другими мигрантами.

Поначалу они жили в своем доме на колесах, рядом с бараками, чтобы пользоваться душем. Себастьяни хотел, чтобы Александр жил в бараке с другими рабочими. Но Александр отказался:

– Я не могу ведь жить в бараке с семьей, Таня. Здесь что, Заксенхаузен? Ты хочешь быть моей маленькой лагерной женой?

– Если пожелаешь.

Они устроились подальше, сняв комнату на втором этаже пансиона с завтраком в двух милях от бараков. Комната была дорогой – пять долларов в день, – но очень большой. В ней была кровать таких размеров, каких они никогда не видели прежде. Александр назвал ее кроватью для борделя, потому что где еще могли понадобиться такие спальные просторы? Он был бы рад и узкой кровати на Оленьем острове, ведь они так долго не спали в одной постели. У Энтони была собственная раскладушка в дальнем углу. В конце коридора имелась ванная комната с душем, а в столовой внизу им подавали завтрак и ужин, так что Татьяне не нужно было готовить. Но это не слишком понравилось и Александру, и Татьяне.

Александр сказал, что они уедут, как только похолодает. Наступил сентябрь, но все еще было тепло; ему это нравилось. К тому же Татьяна не только зарабатывала немного денег, ей разрешалось в небольшом количестве бесплатно пить игристое вино – брют «Бизоль», который она находила довольно вкусным. После работы она могла сидеть с Энтони, есть хлеб с сыром и запивать вином. Закрыв винодельню, Татьяна подсчитывала выручку, играла с сыном, ожидая, пока работу закончит Александр, и пила вино. Потом они ехали в пансион, ужинали, съедали шоколадное печенье и выпивали еще вина, принимали душ, укладывали Энтони в постель, и к этому времени Татьяна была настолько расслабленной, настолько податливой и согласной на все его безумства, что Александр не был бы простым смертным, если бы позволил чему-нибудь встать между его женой и ее брютом. Да и кто был бы настолько ненормален, что уехал бы из такого места в засушливые края? Здесь рекой текло пенистое вино, что нравилось им обоим.

Александр снова начал открываться ей понемногу, шепотом, ночь за ночью.

«Таня… хочешь знать, что доводит меня до безумия?»

«Да, милый, пожалуйста, расскажи… пожалуйста, прошепчи…»

«Когда ты сидишь, выпрямившись, положив руки на колени, и твоя грудь выдается вперед, и розовые соски такие мягкие… я просто задыхаюсь, глядя на них».

«Проблема в том, что, как только я замечаю, что ты на них смотришь, они перестают быть мягкими».

«Да, они ужасно стыдятся, – шепчет он, задыхаясь, касаясь ее груди губами. – Но твои твердые соски тоже сводят меня с ума, так что все прекрасно, Таня. Все очень-очень хорошо…»

Энтони был отделен от них раздвижной перегородкой. У них было нечто вроде уединения, и после того, как несколько ночей подряд мальчик не просыпался, они осмелели; Александр вытворял с Татьяной невообразимое, что заставляло ее взрываться стонами, и он стал изобретать новые способы насыщать ее уже после собственного насыщения.

«Скажи, чего тебе хочется. Я сделаю все, что тебе нравится, Таня. Только скажи. Что я могу сделать… для тебя?»

«Что угодно, милый… что угодно, чего хочется тебе…»

И уже не было никакого ГУЛАГа в их всепоглощающей любви на этой восхитительной кровати у окна, кровати, что превратилась в мягкий островок с четырьмя столбиками и балдахином, с такими огромными подушками и такими толстыми одеялами… и позже он лежал, обливаясь потом, и она лежала, задыхаясь, и бормотала, уткнувшись в его грудь, что ей хотелось бы всегда иметь такую мягкую большую кровать, такую уютную и такую приятную. Как-то она спросила: «Разве это не лучше, чем на твердой печи в Лазареве?» Александр понимал, что она ждет от него согласия, и так и ответил, но он не то имел в виду, и, хотя она хотела услышать «да», он знал, что она тоже подразумевала другое. Разве что-то могло сравниться с теми днями в Лазареве, когда они почти умирали, когда у них не было шампанского, или вина, или хлеба, или кровати, не было работы, или еды, или Энтони, или будущего, кроме стены и затемнения, – но они как-то умудрились прожить короткий месяц в высочайшем единении? Они были так изолированы, и в памяти они все еще оставались рядом с Уральскими горами, или в промерзшем Ленинграде, или в лесу под Лугой, где они лихорадочно сливались, обреченные, одинокие. И все же… Только посмотреть на этот трепетный свет, похожий на сон, – в Америке, в душистом краю винограда, с полными бокалами шампанского, в белой постели под пологом… И ее дыхание, и ее грудь прижимается к нему, и ее губы целуют его лицо, и ее руки обнимают его, и все такое спокойное… И такое реальное.

– Ты хочешь, чтобы я шептал тебе, – шепчет Александр в другую голубую ночь, пока голубую, но рассвет уже слишком близок.

Она лежит на спине, закинув руки за голову, ее золотые волосы пахнут земляничным шампунем. Он наклоняется над ней, наслаждаясь ее шоколадно-винным вкусом, целует ее приоткрытые губы, ее горло, ключицы, облизывает ее грудь, ее набухшие соски.

– Может, не просто шептал? – стонет она.

Он передвигается ниже, с наслаждением прижимается лицом к ее животу, встает перед ней на колени; он медленно целует ее женскую плоть, прислушиваясь к ее тихим мольбам. Он ласкает ее так легко, как только может. Когда она начинает вскрикивать, он останавливается, давая ей время отдышаться и успокоиться. Но она не