Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

«Феррари».

Ну, конечно.

Рядом стоит автокресло. Такое же бежевое, с таким же гербом.

— Серьезно, Авдеев? — вырывается у меня, и я не могу сдержать усмешку. — Феррари? Это же просто коляска и кресло. Совсем не обязательно…

Он поднимает взгляд, замечаю на губах тень улыбки.

— Мне захотелось, — потирает уголок рта большим пальцем, как будто только для того, чтобы не улыбнуться еще шире.

Выразительно смотрит на чашку и я, мысленно чертыхнувшись, отдаю ему кофе.

Нарочно становлюсь так, чтобы ему пришлось протянуть руки. Потому что боюсь подойти ближе — кажется, сдурею, если вдохну его запах. Почему-то в последнее время он действует на меня особенно остро. Как будто вместе с его сыном, во мне заодно зреет зависимость, потребность до него дотрагиваться. И чем дальше — тем тяжелее ей сопротивляться.

Чтобы не пялиться на его губы, пока он прикладывает их к чашке, перевожу взгляд на коляску. Не знаю, дело ли в том, что у меня больше нет сил с ним пререкаться, или потому что она и правда идеальна, но все, что я чувствую — это восторг. Даже могу представить, как буду катать в ней своего маленького Авдеева.

— Она что — тоже разгоняется до сотни за три секунды? — пытаюсь пошутить. И, пересилив себя, все-таки делаю шаг вперед, чтобы погладить кожаную ручку. Она настолько приятная наощупь, что хочется пищать от какой-то почти детской радости. Катаю — взад-вперед. Мягко, плавно, почти невесомо.

— Почти, — скорее слышу, чем вижу, как Авдеев прячет довольную улыбку. — И у нее карбоновая рама.

Когда снова перевожу на него взгляд — натыкаюсь на синие глаза. Он как раз смотрит открыто, без стеснения. Явно ни на секунду не ковыряя себя мыслью, насколько это уместно. Похоже, из нас двоих, только я загоняюсь на тему «слишком близко, слишком знакомо».

— Тебе не нравится? — Чуть-чуть хмурится.

— Нравится, — озвучиваю только десятую долю своего восторга. Остальное держу внутри на толстой-толстой цепи.

Не раскатывай губу на чужого мужика, Крис. Он это делает для своего сына — ты здесь вообще не при чем.

И все-таки, несмотря на наше ситуативное перемирие, чувствую себя страшно неловко.

Уже вечер. Наверное, было бы вежливо пригласить его на ужин, даже если он снова откажется. Но я держу рот на замке — помню данное самой себе обещание ничего не предлагать, и больше никогда не делать первый шаг. Ему, очевидно, есть с кем проводить вечера. А я не хочу превращать авдеевские отказы в славную-добрую традицию.

— Ой, Вадим Александрович, а вы еще здесь! — Из кухни выходит Галина Петровна. Всплескивает руками. — А я как раз пирог в духовку поставила, и мясо почти готово — минут двадцать и можно за стол. Может, останетесь на ужин?

Я прикусываю губу.

Нет, на нее совсем не злюсь — она просто вежливая. Она просто не знает, что Авдеев приходит не за тем, чтобы наводить мосты с инкубатором, в котором зреет его сын. Он просто очень ответственный, и держит свои инвестиции под контролем. Выражаясь его языком — я просто очень доходный, но высокорисковый актив.

Но, как ни странно, проходит несколько долгих секунд, а «нет» я так и не слышу.

Замечаю только, что Вадим опять на меня смотрит. Вопросительно. Как будто ждет моего решения.

А я, после секундной заминки, киваю. Хорошо, оставайся…

Но тут же семеню на кухню вслед за Галиной Петровной, бормоча на ходу:

— Я помогу…

А на самом деле — просто чтобы сбежать. То ли от этого напряжения, то ли от своих собственных, предательских чувств — не знаю, и знать — не хочу.

Галина Петровна снова все понимает без слов, дает мне посильную работу — мою зелень, режу хлеб. Руки двигаются на автомате.

Когда все готово, делаю мысленный вдох и возвращаюсь в гостиную, чтобы позвать Авдеева к столу. Пока иду — потихоньку, как воришка — прислушиваюсь. Боюсь, до дрожи в коленях боюсь, что он там как раз говорит по телефону, воркует со своим страшилищем, которое, судя по всему, не оставляет его ни днем, ни ночью.

Услышу — и у меня сердце разорвется от боли.

Но как будто тихо.

Заглядываю.

И замираю на пороге.

Вадим лежит на диване — так вот для чего этот огромный белый монстр! — заложив руку за голову и согнув одну ногу в колене. Его лицо — абсолютно безмятежное. Длинные, черные ресницы отбрасывают тени на загорелые щеки. Губы чуть приоткрыты.

Он спит.

Выглядит таким… уязвимым. Таким уставшим.

Только сейчас по-настоящему осознаю те темные круги у него под глазами, которые заметила еще утром. Он ни разу не пожаловался. Ни словом, ни жестом не показал своей усталости. Хотя я знаю, в каком бешенном ритме он живет, как много работает. И сколько сил требуется, чтобы держать все под контролем.

Я просто стою и смотрю, чувствуя, как сердце наполняется нежностью, как ее уже через край.

Тихо, на цыпочках, поднимаюсь к себе в спальню. Беру с кровати подушку — пробую, левая или правая? Какая мягче? Беру правую, хотя они абсолютно одинаковые, взбиваю, тихонько возвращаюсь назад.

Опускаюсь на колени рядом с диваном.

Осторожно, боясь разбудить, пытаюсь подсунуть подушку ему под голову.

Вадим приоткрывает глаза. Сонные, потемневшие, бездонные. Моргает, но не открывает их полностью. И все же чувствую — как будто трогает взглядом мое лицо.

А у меня — искры под кожей, огромные, раскаленные. Кричать хочется. И целоваться. С ним. Пока сонный, расслабленный, пока… как будто бы снова мой.

Несколько секунд мы просто смотрим друг на друга.

Потом Вадим чуть приподнимает голову, помогая устроить подушку. Волосы касаются моих пальцев. Едва держусь, чтобы не провести по ним ладонью.

Чувствую его запах. Тепло.

Зачем ты так близко, Тай? Так мучительно, невыносимо близко…?

На мгновение кажется, что вот сейчас протянет руку, обнимет, прижмет к себе.

Я задерживаю дыхание, даже жмурюсь, превращаясь в концентрированный слух.

Но он просто снова закрывает глаза.

И засыпает, оставляя меня один на один с бесполезной, рвущей меня на части нежностью.

Я отступаю от дивана, как от огня, пятясь назад на цыпочках. Дыхание застревает в горле — боюсь, что малейший шорох, даже взмах моих ресниц, разрушит наше хрупкое, почти нереальное перемирие. Вадим спит. Здесь, в моей гостиной, в нескольких метрах от меня. И это осознание — одновременно и самое страшное, и самое прекрасное, что случалось со мной за последние месяцы.

Возвращаюсь на кухню, в