4 месяца - Джессика Гаджиала

В пять лет он оказался в состоянии, которое всегда вызывало недоумение: он был слишком умным, слишком любопытным, слишком решительным для своего слишком маленького тела, что приводило к эпическим истерикам, подобных которым я никогда раньше не видела. Такие, которые сопровождались бросанием на пол, пинками и ударами, метанием своего тела и криками такой громкости, что ваши плечи подтягивались к ушам, если вы находились в том же здании, где это происходило.

Я была в растерянности.

У меня не было детей, которые устраивали бы такие эпические припадки, как Коннор, поэтому я чувствовала себя совершенно не в своей тарелке, как будто тонула под тяжестью его разочарования вместе с ним.

Я пробовала успокаивать, петь, рассуждать, торговаться и даже ругать, когда не знала, что еще делать, а он начинал терять голос от крика.

Никогда еще я не была так взволнована, как в первую неделю, когда начались истерики. Я никогда так не сомневалась в себе как в матери, как тогда, даже когда Коннор отказался прикладываться к груди, и мне пришлось в итоге качать и кормить из бутылочки, в то время как все, с кем я общалась — кроме нашей семьи и друзей — читали мне лекции о том, как важно грудное вскармливание для связи. Легко было сказать «спасибо» людям, которые критиковали то, что тебе приходилось делать, чтобы наладить повседневную жизнь. Труднее было заткнуть этот собственный голос в голове, который говорил, что только у ужасных матерей есть дети с безудержными истериками, которые невозможно остановить.

Только на шестой день — в пятницу, когда у Барретта не было никаких дел, — крик внезапно прекратился через пару минут после начала, заставив меня броситься вниз по лестнице, уверенную, что он затаил дыхание, пока не потерял сознание или что-то в этом роде.

Только для того, чтобы обойти кухонный островок и обнаружить на полу не только Коннора, но и Барретта, спокойно растянувшегося, сложив руки на животе, достаточно близко к Коннору, чтобы он мог чувствовать присутствие отца, даже если бы закрыл глаза.

Он ничего не сказал.

Он ничего не делал.

Он просто был… рядом.

И это, очевидно, было единственное, что нужно было Коннору.

Потому что в ответ было лишь молчание, только сопение, когда он тер глаза пятками ладоней.

Я всегда пыталась заставить его двигаться, встать.

Как будто в происходящем было что-то неправильное.

В то время как, возможно, правильнее было бы дать волю его чувствам, встать с ним на один уровень, чтобы он знал, что он не один, что его не осуждают.

Я приняла сознательное решение не читать книги, журналы и статьи по воспитанию детей, решив, что нет ни одного человека, который мог бы сказать вам, как правильно обращаться с каждым ребенком. Сказать, что один метод лучше другого и что все родители должны реагировать на ситуации, значит сказать, что все дети одинаковы. Но что бы случилось, если бы мама Барретта последовала этому совету, попыталась бы изменить его, а не принять, помочь ему справиться с его реакциями на ситуации и раздражители?

Я не предполагала, что у нашего ребенка будет такая же ситуация, как у Баррета. Конечно, были некоторые доказательства того, что генетика играет определенную роль. Но были и другие факторы. Старший возраст родителей, рожавших детей, осложнения при родах, низкоинтервальные беременности. Однако ничто из этого не говорило о том, что, поскольку Барретт был на спектре, то и наш сын будет таким же. Но ничто не говорило и о том, что он не будет.

Поэтому я решила принимать, все как есть, встречать своего ребенка там, где он есть, учиться справляться с ситуациями по мере их возникновения.

Это была единственная ситуация, когда я сомневалась в себе.

Я должна была знать, что там, где не хватало меня, Барретт мог восполнить недостаток.

Взяв страницу из его книги, я перешла на другую сторону Коннора, сев рядом с ним, как Барретт.

— Ты в порядке, приятель? — спросил я, похлопывая его по ноге — я заметила, что делаю то же самое, что Барретт делал со мной, когда пытался успокоить.

— Она… пропала! — прохрипел он сквозь грустное сопение.

— Чего не хватает?

— Кусочков.

Я взглянула на Барретта, пытаясь понять, знает ли он, о чем говорит Коннор. Он покачал головой.

— Кусочков чего?

— Головоломки !

А, это имело смысл.

Как и его отец — и даже я в меньшей степени — Коннор любил разбираться во всем. Он был одержим головоломками с тех пор, как Рия подарила ему на Рождество первую неуклюжую деревянную головоломку. С тех пор мы буквально не могли держать их в доме в достаточном количестве. Как только он получал новую головоломку, он заканчивал ее и был готов к новой. Он перешел от подходящих по возрасту пятидесяти деталей к тем, в которых было сто двадцать деталей. Иногда на это уходил почти весь день — и в эти долгие зимние дни я не пилила его по поводу выхода на свежий воздух для игры, — но он всегда заканчивал одну перед сном.

Дойти до самого конца такой большой головоломки и обнаружить, что кусочков не хватает — да, я могу представить, как это расстраивает его маленький ум. Черт, я бы и сама, наверное, перевернула доску с головоломкой.

— Хм, может быть, кусочки потерялись, — напомнила я ему.

— Я искал.

— Ну, может, нам всем троим стоит поискать на всякий случай. Это большая комната. Иногда, когда есть большая проблема, тебе нужна помощь, чтобы решить ее. Вот почему у тебя есть мы, — сказала я ему, надеясь заронить семена, чтобы он пришел к нам, прежде чем он упадет на пол. — Звучит как план?

— А что, если их там нет? — спросил он, повернув голову, чтобы посмотреть на меня маленькими версиями глаз своего отца, с ресницами, которым позавидовала бы любая взрослая женщина. В том числе и я.

— Если их там не окажется, я позвоню людям, занимающимся головоломками, и поговорю с ними.

— Она даже будет использовать свой страшный голос, — добавил Барретт, бросив на Коннора серьезный взгляд. — Нам лучше найти кусочки, чтобы мы могли спасти этих головоломщиков, — добавил он, складывая вещи, и его сын последовал его примеру.

Я последовала за ним последней, сидя мгновение и