4 месяца - Джессика Гаджиала

Барретту потребовалось много времени, чтобы почувствовать себя комфортно, когда маленькие дети постоянно нуждались в прикосновениях. Когда он был новорожденным, это происходило потому, что он нервничал, что может причинить Коннору боль, ведь он был таким маленьким. Но когда он стал больше, захотел прижаться к нам, забраться на нас в постели или на диване, он стал напрягаться, беспокоиться о том, что это будет нападение на его чувства. Черт, бывали моменты, когда меня беспокоило то, что Коннор был весь в меня. Поэтому я понимала, почему это беспокоило Баррета, почему ему потребовалось больше времени, чтобы привыкнуть к этому.

Судя по тому, что Барретт, казалось, даже не замечал прикосновений, это говорило о том, как далеко он продвинулся.

— Мама ! — закричал Коннор, вбегая обратно в комнату. — Пойдем, — потребовал он, потянув меня за руку, пытаясь поднять на ноги. — Это большая работа, — добавил он, заставив мои губы изогнуться.

— Хорошо, что у тебя есть мы, а?

— Папа сказал, что когда мы найдем его, то сможем съесть десерт.

— Да ну? — спросила я, не потрудившись упомянуть, что мы еще не обедали, не говоря уже об ужине. Потому что, в общем, я всегда была человеком, который не против десерта перед едой.

— Чизкейк! — добавил он, глаза его загорелись.

Если кто-то сомневался, в том, как засветилось лицо этого ребенка при упоминании любой еды, то это доказывало, что в нем есть большая доля меня.

Хотя беспорядок в его спальне говорил о том, что его отец был в нем сильнее, чем я.

— Похоже, здесь пронесся торнадо, приятель, — сказала я ему, когда мы вошли внутрь, вытряхивая одежду и бросая ее в мусорное ведро, наступая на маленьких армейских человечков и камни, которыми он так странно увлекался — всегда собирал их, когда мы куда-нибудь ездили, даже просто в магазин, где они служили блокираторами сорняков на клумбах между рядами парковки.

— Папе нравится, когда мы играем в армию. Это хорошо для так… так… так…

— Тактической войны, — добавил Барретт, стряхивая одеяло и бесцеремонно бросая его на кровать.

— Твоему отцу понравился бы этот беспорядок, — согласилась я, получив ухмылку от мужчины, о котором шла речь.

Сожительство с человеком, который просто не помнил, что нужно убрать свои вещи, было проще, чем с тем, кто просто отказывался это делать. Я могла смириться с тем, что каждый день приходится бросать его одежду в корзину для белья просто потому, что он слишком погружен в свои мысли, чтобы забыть сделать это самому. Это была небольшая ежедневная обязанность. И он с лихвой компенсировал это случайным появлением с кофе в середине дня, когда знал, что я, скорее всего, просто схожу с ума, сидя дома без взрослых, с которыми можно поговорить, приносил домой ужин без моего спроса, за моей спиной договаривался, чтобы мой отец приехал и взял Коннора на выходные в поход, на рыбалку и прочую ерунду, которая нравится маленьким мальчикам, но не нам обоим, просто чтобы мы могли провести время голыми, потными сорок восемь часов в одиночестве.

Конечно, Барретт немного отличался от большинства мужчин. И однажды во время моей беременности, когда мы обсуждали такие вещи, как генетические тесты и заболевания, которые были у каждого из нас в семье и которые могли сделать нашего ребенка предрасположенным к ним, я наконец заговорила об этом. Так осторожно, как только могла, боясь, что он оскорбится, почувствует, что я критикую его за то, что он просто такой, какой он есть. При этом я не хотела, чтобы мы всю жизнь прожили вместе, не вспоминая об этом, чувствуя, что я — его друзья и семья — храним от него секрет о нем.

На самом деле, мне не стоило так волноваться.

Как и положено, Барретт на секунду застыл на месте с отрешенным взглядом, погрузившись в свои мысли. Когда он снова повернулся ко мне, то пожал плечами и заявил: «Это многое объясняет ».

Так что, да, он был немного другим.

Но, по моему скромному мнению, отличался удивительным образом.

Даже если это нечаянно научило нашего сына быть немного неряхой.

Бывают вещи и похуже.

Барретт

25 лет

— Кларк, тебе нужно дышать, — напомнил я ей, наблюдая за ее грудью в течение почти тревожного времени, когда она не вдыхала воздух.

— Теперь я поняла, — сказала она мне, делая дрожащий вдох.

— Что поняла? — спросил я, обхватив рукой ее бедро и слегка сжав его.

— Моего отца. И в какой-то степени мать, — сказала она мне, наклонив голову, чтобы положить ее мне на плечо.

Ее волосы были длиннее, чем раньше, и темнее, так как она начала красить их в цвет, близкий к ее естественному оттенку, потому что: «Я слишком стара, чтобы быть блондинкой, но слишком молода, чтобы иметь так много седины. Мои планы на «муму» не будут осуществлены в ближайшие десять лет или около того ».

Она состарилась точно так же, как ее мать. То есть хорошо. И естественно. У ее глаз и щек было несколько морщин от улыбок, от смеха, она всегда находила светлую сторону жизни легче, чем я. Что означало, что мои морщины были немного больше на лбу.

Я, например, думал, что она будет носить «муму».

Лет через десять.

Мне все еще нравилось, что она предпочитает короткие шорты, благодаря бедрам, которые все еще были в тонусе, как всегда.

В большинстве дней было трудно поверить, что прошло двадцать пять лет.

Но, глядя на нашего сына из окна кухни, стоящего на террасе заднего двора над своими дедушкой и мачехой, невозможно было отрицать течение времени.

Коннор был худеньким ребенком — одни руки и ноги и впалый живот, хотя он унаследовал и нашу с Кларк любовь ко всякого рода нездоровой пище. При этом что удивительно, Кенз каким-то образом привила ему любовь к зелени. Именно поэтому, по ее словам, он стал таким, какой есть, а не трехсотфунтовым.

Это означало, что мужчина, стоявший на террасе, был высоким, выше нас с Сойером. Он оказался широкоплечим, с сильными ногами. Худой, но в хорошей физической форме благодаря занятиям боевыми искусствами, а также посещениям спортзала дважды в неделю со своими двоюродными братьями — как родственниками, так и нет.

Возможно, я это предвидел.

В годы, предшествовавшие этому объявлению.

Именно поэтому