Четверо за спиной - Анна Михайлова

обходить избы, прикрываясь распоряжением князя. Как ни удивительно про меня и волчат уже даже в этих деревнях слыхали. Поэтому безропотно позволяли переносить больных. Их оказалось семнадцать человек. Повезло, что большинство жителей сами старались отселить заболевших подальше. Ну увы, умирали они без лечения очень быстро. Сыпь появлялась в первую очередь на лице и конечностях, а потому утаить заразу не получалось.

К больным приставила двоих женщин селения, которые когда-то переболели коровьей оспой и имели, как я надеялась, иммунитет против нынешней. Они занимались тем, что отпаивали и обтирали больных настоями. Мы в это время безжалостно спалили три избы, стащив туда вещи больных, которыми те пользовались. Ночевать ушли в поле, подальше от источника заразы.

На следующее утро вновь прошлись по избам. Я вакцинировала жителей теми жидкостями, что набрала в Миргороде. Приходилось каждый раз проводить разъяснительную работу и показывать свежий надрез, что де «сама княгиня так сделала и я с ней заодно». После такого аргумента ко мне выстраивалась очередь. Да, я понимала, что рискую. Но ждать неделю или две, когда выявятся новые заболевшие – не могла. Попутно в селении оказались еще две коровы, которые стали моими донорами для вакцинации.

В соседней деревне увы, все было не так радостно. Она вымерла. Полностью. В селении стояла оглушительная тишина, прерываемая только мычанием голодной скотины и лаем собак. Животину мы позже отогнали в соседнюю деревню, разберутся что и куда.

А здесь, в каждой избе находили только окоченевшие трупы. Старики, женщины и самое страшное – дети. Это жутко, когда ты понимаешь, что просто опоздал. И уже ничего не исправить, с этим чувством вины нужно жить дальше, глотая подступающие злые слезы.

Единственная выжившая – восьмилетняя девочка, которую, едва живую, вытащил Добрыня из кучи уже мертвых тел. Но и она была больна. Пузырящая кожа покрывала лицо и конечности. Малышка плакала, тихо постанывая в бреду. Когда мой старшой вынес ее из избы – у меня едва руки не опустились. Да что ж теперь с ней делать-то? Удружил мой кудрявый. Видимо все было написано у меня на лице, потому как парень посмотрел на меня со вселенской тоской в глазах. Мол, все понимаю, виноват, но…

Но как говорится: глаза боятся, а руки опускать нельзя. В лагере уже горел костер и грелась вода. Я заварила травы и готовила антибиотики. Ладно, придется задержаться. Хотя лагерь мы перенесли подальше, планируя полностью спалить село, и чтобы самим не попасть под огонь – мало ли как ветер развернется.

К своему костру я никого не подпустила, отселив волчат подальше. Мало ли. Всю ночь ставила уколы, меняла повязки и пыталась поить отваром пациентку. Помогало, если честно, мало. Ребенок горел, звал маму, и я не понимала, как выдерживает маленькое сердечко. Да и понятия не имела как эту оспу лечат. Ее же искоренили черт знает сколько десятков лет назад! Там. Не здесь.

Зарево пожара, грохот рушащихся домов, снопы искр – все это прошло мимо меня. Я видела перед собой только обезображенного болезнью ребенка, которому пыталась не дать умереть.

Как ни старалась, я, к своему стыду, прикорнула возле малышки, когда уже светало. Но видимо ненадолго, так как проснулась, услышав успокаивающее бормотание. Вскинулась, с трудом открывая заспанные глаза, которые молниеносно открылись, едва я увидела огонь, котелок над ним и моего несносного Добрыню, хлопочущего вокруг девчушки.

- Ты что тут делаешь? – зашипела я.

- Доброе утро, командир, - беззаботно улыбнулся негодник, - а она горит уже меньше. Твои лекарства и снадобья Мары помогают.

- Я же запретила подходить!

- Моя вина, я ее вынес. Повесил на тебя обузу больную. А потому тебе отдохнуть не мешает, чай не железная. Я за детьми умею смотреть, у меня две сестры молодшие.

- Ты понимаешь, насколько рискуешь? – протираю руками заспанное лицо, стараясь размять затекшую шею.

- А я с тобой, командир, и в огонь, и в воду. Так что не гони – не уйду, - и неожиданно сквозь лицо мальчишки я увидела проступающие черты настоящего мужчины. Верного слову и твердого в своих поступках. Такое тоже не каждому дано, а в этом парне оно есть. И я испытываю за него невольную гордость. А потому, пряча улыбку – киваю.

- Оставайся. Посмотрим.

- Ничего со мной не будет. Мне еще тебе предложение делать, - бросает мне наглец с широкой улыбкой.

- Невесте своей будешь предложение делать. А я тебя, так и быть, усыновлю.

- Ну, это мы еще посмотрим!

Вот так, значит? Еще один с матримониальными планами. Вернемся, придется с мальчишкой заново поговорить, как следует. Влюбляться в учителя – это нормально, часто восхищение путают с чем-то большим. Но такое нужно прекратить резко и в самом начале.

Вот правда, чем дальше, тем предложение Драгомира сбежать в его сторожку, мне нравится все больше и больше. Устаю я от людей и их закидонов. Может в тишине леса и душа ныть перестанет, когда потухшие глаза Беригора вспоминаю. Не успел он мне ничего обидного сказать, но резанула меня его жалость. Наотмашь. Никогда еще так остро свою ущербность не ощущала. Гнев, боль и обида кусали меня по очереди, не давая покоя. Я работала до изнеможения, до пустой гудящей головы. Только чтобы не вспоминать. Стараясь видеть перед глазами только домик волхва, уютное кресло и медвежью шкуру. Знаю, там мне будет спокойно. Потом. Когда вернемся. Если.

На следующее утро у девочки начали образовываться корочки. И я поняла, что самое страшное – позади. Она пришла в себя и первого, кого она увидела – был мой Добрыня. После чего девчушка уже не замечала никого и ничего. Мы были только тенями, ее глаза непрерывно следили за широкоплечей фигурой своего спасителя. Каким-то образом она помнила, что именно он вынес ее из избы, после чего Добрыня занял всю вселенную маленькой девочки.

Мы снялись с лагеря и двинулись дальше. Малышка ехала с Добрыней, безропотно перенося все тяготы пути. Такого кошмара как в ее деревне мы больше не видели. В других поселениях болезнь не успела развернуться как следует. Поэтому действовали по накатанной: карантин, прививки, огонь. Волчата делали уже ставшую привычной работу, скупо обмениваясь словами. Лишней болтовни никто себе не позволял. Слишком много горя и смертей видели наши глаза.

Как-то сразу мои ребятки повзрослели, возмужали. Хотя я по-прежнему видела в них мальчишек, внутри зауважала. И, наверное, стала чуть мягче к ним относиться, признав в них равных. А