Четверть часа на супружеский долг - Мария Дмитриевна Берестова

уверен, что веранессцы ниийку не примут, и что этот брак нужен лишь для союза, и всё, что требуется от навязанной жены — рожать детей и молчать. Какие тут могут быть проблемы? Разве не для этого созданы принцессы?

Атьен опустил голову, подбирая слова. Брендан был не только оруженосцем брата, но и его лучшим другом, и тяжело переживал эту потерю. Он ненавидел ниийцев самой отчаянной ненавистью — как можно было признаться перед ним в том, что с ним теперь происходило?

— Жалко её, — наконец, выдавил сквозь зубы Атьен, чувствуя, как эти предательские слова вяжут язык, словно тягучая еловая смола. Окружающий лес, незнакомый и чужой, будто сжимался вокруг, внимая его признанию.

Его признание так удивило Брендана, что он придержал коня, чтобы иметь возможность поглазеть на спутника прямо — Атьен остановился вслед за ним.

Под этим пронзительным взглядом Атьен почувствовал себя нечестивцем, оскорбившим память брата. Памятная татуировка кольнула грудь.

Их никто не пожалел — ни брата, ни Ньесу, ни других веранессцев. А он тут теперь!..

— Жалко ниийку? — неверящим тоном переспросил Брендан, осуждающе покачал головой, затем тронул поводья, снова отправляясь в путь сквозь чужой неприветливый ельник. — Ты перегрелся, Тьен, — вынес вердикт он, задирая голову к небу.

Впрочем, солнца сквозь туман совсем не было видно — лишь бледный диск в сизой неприветливой высоте, едва разгоняющий горклую осеннюю мглу.

Скрипнув зубами, Атьен промолчал и тоже тронулся вперёд.

Теперь, когда он осмелился кому-то сказать об этом — и получил такой приём — он снова стал сомневаться. Его мягкость опять стала казаться ему предательством. Почва под его старыми юношескими убеждениями превращалась теперь в гнилой, ненадёжный трухляк.

Он всмотрелся вперёд, туда, где дорога петляла между замшелыми елями и соснами, туда, где через пару недель пути появятся сгоревшие деревни его родины.

Спустя минуту, во время которой они ехали в молчании, Брендан потрясённо повторил:

— Жалко ниийку!

Это не укладывалось в его голове. Мысли его рассыпались сухим еловым мусором. Принцессу им навязал король, и все понимали, с какой целью, но отказаться было невозможно. Принцесса была врагом — попыткой врага повлиять на наследников княжеской династии, вытравить из них дух Вера-Несса и сделать их истинными ниийцами. Принцесса была безусловным злом, угрозой Вера-Нессу и, в конце концов, продуктом мерзкого ниийского народа.

Пальцы его нервно сжались на поводьях. В ушах стоял предсмертный крик друга, которого он не сумел защитить, потому что сам свалился от раны. Человечность, милосердие? Пустые слова для тех, кто встретился с клинком врага на поле боя.

Пожалевший о своей откровенности Атьен ничего не ответил. Не нужно было говорить об этом — конечно, никто из своих его не поймёт. У каждого в груди есть своя рана, каждый пережил свою потерю. Его некстати проснувшаяся человечность тут крайне неуместна — не в этом случае.

— С чего бы тебе её жалеть? — жёстко переспросил Брендан, отодвигая рукой низко нависающий над дорогой лапник. — Она сестра этой мрази, — выплюнул он оскорбление в адрес ниийского короля.

«Но не он сам», — мысленно возразил Атьен, однако вслух ничего говорить не стал.

Брендан, видимо, считал этот ответ с выражения лица.

— Помилуй Боже, Тьен! — закатил он глаза. — Ещё скажи, что ты её не!.. — употребил он довольно грязное слово.

Атьен скривился, но снова промолчал. Его лицо оставалось спокойным, но в глазах было отвращение — к самому себе, к этому разговору, ко всей проклятой ситуации в целом. Он уже сто раз пожалел о том, что вообще заговорил на эту тему. Теперь его собственное поведение казалось ему кошмарным. Он предал память брата, предал всех!..

Осознав по его хмурому молчанию, что принцессу он «не», Брендан растерянно бросил взгляд на карету, по верху которой с неприятным звуком скребли еловые ветки, потом пробормотал:

— Нет, ну она девчонка, конечно… — скорее пытаясь убедить самого себя.

Голос его звучал неуверенно и крайне тихо, но Атьен расслышал — потому что этот тихий аргумент вторил его собственным мыслям.

— Напуганная девчонка, — уточнил он, — которую все предали.

Брендан раздражённо сжал зубы, бросил на Атьена быстрый внимательный взгляд.

Они были знакомы с детства, и Брендан прекрасно знал, что младший представитель княжеской семьи отличался добротой и сердечной мягкостью, и теперь видел по его лицу его переживания.

С одной стороны — ненависть Брендана к проклятой ниийке никуда не делась. Даже если лично она ни в чём не виновата… так ведь лишь потому, что девчонка! Родись она мужчиной — воевала бы против них!

С другой — он видел, как теперь корёжит Атьена, и не мог игнорировать это. Однако отказаться от мстительных мыслей…

«Что тут сделаешь? — спросил сам себя он. — Её будут использовать как оружие против нас, её не примут у нас, она враг».

Ему не было её жалко — он слишком хорошо помнил битву, в которой потерял лучшего друга, в которой погибли не только мужчины, но и женщины.

Он глянул поверх кареты вперёд, на видневшуюся в тумане дорогу. Лес по бокам стоял стеной, непроглядный и молчаливый, и каждый поворот открывал лишь новые, столь же чужие дебри.

«Тьен себя поедом съест», — признал Брендан внутри себя.

Ненависть, мстительность, жестокость — все эти понятия были чужды Атьену, но, конечно, зажглись в нём теперь, после разрушительной войны и капитуляции Вера-Несса. Атьен стал другим с тех пор, как принял власть, — и даже не из-за власти, а именно из-за этого огня тёмных чувств, порождённых поражением его страны.

Брендан совсем не был уверен, что хочет, чтобы Атьен последовал за всеми ними и погряз в этих чувствах, — его сила была в ином.

В даре убеждения. В светлом уме. В способности созидать, поддерживать и вдохновлять.

Теперь всё это, казалось, в нём отмерло, придавленное грузом скорби и ненависти. Брендан и сам чувствовал себя так же — он был сыном священника, искренне верящим когда-то в идеалы добра и любви, но теперь весь его внутренний свет угас, захлебнувшись в ужасах войны. Он не мог совладать с собственными демонами и даже избегал теперь храмов — горящая в нём чёрная ненависть отравляла его насквозь. В душной этой ненависти не могли родиться слова молитв, в его горьком израненном сердце больше не было места для Бога.

И он, совершенно точно, не желал такой судьбы для Атьена, не хотел, чтобы Атьен тоже стал таким.