Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Несмотря на страх, я остерегся отогнать призрак, как будто и он должен был поведать мне тайну. Зачем пришла Роза к беседке, около которой молилась ее убийца? Ведь не здесь получила она удар веером и потом кинжалом.

Я решился заговорить с нею.

– Зачем вы сюда пришли? – спросил я тихим голосом, чтобы не напугать ее.

Она подняла голову и уставилась на меня большими глазами, которые казались мне двумя звездами, сорванными с неба.

– Я потому пришла, что нахожусь здесь, – отвечала она свежим голосом.

Я проснулся от волнения; призрак рассеялся, как туман.

Призвав на помощь весь свой скептицизм относительно призраков, я не мог, однако, не заметить одного странного обстоятельства: обе сестры, живая и умершая, приходили молиться на одном и том же месте.

Сны часто бывают предчувствием грядущего, но всегда оказываются отражением прошедшего. Душа наша подлежит таинственным законам неведомого и сливает видимые вещи с невидимыми, реальное с идеальным.

Ко мне подходил инвалид, которому поручено было сторожить ночью дом, чтобы из него не выкрали зеркала, камины и балконы.

– Я наследник, – сказал я инвалиду, – где бы найти лопату и лом? Кажется, под беседкой что-то зарыто; если найдем, то поделимся.

Инвалид не заставил просить себя вторично. Через минуту он принес лопату и лом.

– Начнем вместе работать, – сказал я, – вы станете откидывать землю, а я копать.

И мы начали работать при ярком лунном свете.

Предчувствие не обмануло меня. Проникнув в землю не более как на три фута, лом ударился о кости.

– Что это такое? – спросил инвалид.

– Ах, мой друг, мы ошиблись, – отвечал я, поднимая череп Розы Бомениль, – и не станем спорить о находке. Впрочем, вот вам наполеондор, чтобы не пропали даром ваши труды. Я пойду предупредить комиссара.

Действительно, через пять минут я был в кабинете Анжели, которому рассказал, каким образом отрыл умершую.

Он знал столетнюю Бомениль, потому что та однажды заявляла ему о покраже у ней кружев и мелких вещиц.

– Вот, – сказал он мне, – из всего украденного у нее я мог отыскать только этот веер.

– Вы уступите его мне?

– О, с удовольствием, за двадцать франков в пользу бедных; больше он и не стоит.

– Он стоит больше, – отвечал я, подавая билет в сто франков.

Вчера я повесил веер над портретом.

Сзади рамки, в которую был вставлен портрет Розы Бомениль, я, к немалому своему удивлению, нашел автограф Бомарше, – песенку, которая нигде не помещена:

O, belle Rose, prends-y garde,

Le mot j’aime est plein de douceur;

Mais tel qui souvent le hasarde

N’a jamais eu le mot du coeur.

L’esprit quelquefois s’en amuse,

Il en saisit si bien l’accent,

Que méchamment il en abuse

Pour tromper un coeur innocent.

Il faut une malice extrême

Pour bien distinguer un amant;

Celui qui dit mieux je vous aime

Est quelquefois celui qui ment.

Qui ne sent rien parle à merveille;

Crains un amant rempli d’esprit;

C’est ton coeur et non ton oreille

Qui doit écouter ce qu’il dit [54].

Бомарше

Под песней помещен отрывок из газеты 1786 года:

Пять или шесть английских лордов сидели в партере и многими выходками уже доказали, что щеголи их нации могут, если пожелают, затмить наших. Вдруг им приходит желание заставить оркестр замолчать. Музыканты вежливо просили, чтобы они сами замолчали. К просьбам музыкантов присоединились мольбы актеров и актрис. Тщетно! Мои юные лорды обнажают шпаги и начинают свои подвиги с того, что обращают в бегство оркестр. Потом забираются на сцену и с равным успехом гонят героев и даже богов. Никогда титаны не наводили большего ужаса на олимпийское войско. При этом Юпитер теряет свою молнию, и наши храбрецы осмеливаются бесцеремонно целовать Юнону в его присутствии. Юноной была Дозон. Мало уважили они и целомудрие Дианы, то есть девицы Бомениль. Опасно быть хорошенькой в Опере. Венера защищалась очень плохо, а Марс, желавший помочь ей, подвергся наказанию от наших героев. Наконец, они успокоились и великодушно даровали мир побежденным, но потребовали, чтобы оркестр прославил их подвиги торжественным гимном; затем опера продолжалась.

Бомениль не хотела утратить ни стихов Бомарше, ни газетной прозы.

Книга десятая. Эти девицы

Я рассказал маркизу Сатане историю столетней женщины.

– Она мне известна, – отвечал маркиз, – история Марго Бомениль и ее сестры была настоящим романом в Париже в последние годы Людовика XVI. В оперном фойе громко говорили, что Марго заколола сестру. Но она была так хороша и так печальна, что королеве стало жаль посадить ее в тюрьму. Да и к чему! Преступления, совершенные в припадке умоисступления от любви, не вменяются в вину; пример же наказания не предупредит ни этих припадков, ни поступков, совершаемых в отчаянии. Кроме того, где пределы правосудия? Не думаете ли вы, что человек, медленно убивающий свою жену и смеющийся над законом, менее виновен, нежели тот, который в припадке ревности выкидывает жену в окно или наносит ей удар ножом?

– Не станем рассуждать об этом, потому что я не желаю учиться философии в вашей школе. Имеете новые сведения о Жанне д’Армальяк?

– Вы хотите опередить события. Что сказать вам? Она смеется, чтобы уверить себя, что не плачет; но сердце ее осталось по-прежнему смертельным ее врагом. Мы скоро встретимся с нею, а в ожидании этого пойдем прогуляться.

Маркиз повел меня на погребение свободного мыслителя, которому от роду было три с половиной года. Один из наших великих людей говорил на могиле речь о гражданских и человеческих доблестях этого великого гражданина.

Идеями питаются точно так же, как питаются хлебом. Ум требует пищи. В настоящее время умственный хлеб смешан с большим количеством плевел. Что я говорю: плевел? К нему прибавляют теперь все ядовитые травы.

Мудрость Сократа окончилась цикутой; теперь с нее начинается умственная жизнь, и если ум не умирает в юности, то потому, что привыкает к яду.

Сократ говорил, что мудрость есть здравие души; сколько душ страждет теперь по вине политических шарлатанов, которые хотят устроить мир без религии, семейства и денег! Осуждают на каторгу фальшивомонетчиков; следовало бы назначать умственную каторгу фабрикантам ложных идей: давать атеистам библиотеки, в которых были бы одни атеистические книги, а коммунистам – библиотеки, составленные только из Бабёфа [55] и подобных