Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

осталось, однако, еще много домов, построенных в XVIII веке и сохранивших характер того времени – с виноградными лозами, трельяжем, колодцами и буксовыми деревьями. Таков был дом, в котором десять лет назад госпожа Берталь родила тройню – трех девочек, чудо природы и красоты.

Еще теперь существует подобный домик, правда, развалившийся и как будто забытый хозяевами. Вероятно, он составляет предмет долгого процесса о наследстве; он так ничтожен, что никто из наследников не думает о нем; чтобы жить в этом домике, нужно потратить много денег на ремонт, и потому-то он стоит необитаем, окруженный плющом. Виноградные лозы еще цветут, но не дают плода. Один из розовых кустов у дверей погиб уже давно; другой упорствует цвести, но цветы его бледны и без запаха.

Не знаю, почему родилось во мне любопытство осмотреть этот домик. Архитектор Аземар, построивший для императрицы Елисейскую улицу и живший рядом с домиком, сказывал мне, что о последнем существует целая легенда. По его словам, это был один из тех крошечных храмов любви, которые строились финансистами и вельможами для Гимар, Лагерр, Дюте, Софи Арну и других великосветских гетер. Мы часто собирались осмотреть домик, но ключи были у нотариуса Делапальма, который всегда присылал их в то время, когда мы уезжали.

Вчера, когда я проходил мимо садовой ограды, во мне опять проснулось любопытство. Я привстал на цыпочки и увидел, что ключи мне не нужны, потому что в последнюю зиму сорвалась дверь.

Это было вечером. Я решился в ту же минуту проникнуть в этот храм любви, рискуя быть пойманным городскими сержантами, хранящими чужое достояние. В прежнее время я был порядочным охотником; перелезть через садовую стену или взобраться на скалу одинаково легко. И вот я очутился по другую сторону ограды.

Много лет прошло с тех пор, как забросили садик. Ежевика, крапива, дикий левкой овладели дорожками и цветниками. Меня охватило такое же чувство грусти, какое овладевает нами на кладбище. Вокруг, казалось, веяло могилой. Я подумал, что уже поздно войти в дом, так как солнце закатилось, но любопытство подстрекало меня. Дверь стояла полуотворенная. Казалось, дух запустения упрекал меня в желании нарушить гробовую тишину. Вход был плох. В сенях я увидел две запертые двери, одну направо и одну налево; прямо поднималась лестница с железными поручнями очень хорошей работы. Я отворил дверь направо и очутился в меблированной маленькой гостиной, что очень меня удивило. С первого же взгляда я понял, что эта мебель, относящаяся к эпохе Людовика XVI, стояла здесь лишь для парада, потому что гостиная была необитаема в XIX веке.

Не думайте, чтобы я сделал драгоценную находку: конечно, эта мебель не отличалась такой мастерской работой, как в Трианоне, но все же имела характер того времени. Сырость, мухи, пауки, черви и крысы коснулись всего и всюду оставили свои следы. В двух шифоньерках из розового дерева оказалось лишь несколько позеленевших медных сосудов; китайский лакированный столик держался только на трех ножках; два кресла по сторонам камина, казалось, играли в фантастическую игру.

Как уцелели часы, которые, быть может, не указывали времени в течение века? Это было порядочное изделие из мрамора, с позолоченными украшениями, представлявшие греческий храм с Минервиной птицей наверху. Неужели этот механизм указывал часы мудрости?

Я предположил, что прежние владельцы домика, без сомнения, оставили эту старинную мебель на случай своего приезда.

В самом деле, домик мог служить дачей для парижан, живших близ Сен-Жака. Быть может, прежние владельцы жили в провинции и останавливались здесь, приезжая в Париж.

Между тем наступила ночь. Я захотел взойти на первый этаж. Уходя из маленькой гостиной, заметил на камине, над зеркалом, небольшую картину, подражание «Купальщицам» Ватто.

Вернулся к камину и тогда только увидел две пастели, представлявшие двух женщин, улыбавшихся здесь в течение целого века, в шелковых платьях и со взбитыми напудренными волосами. Я поклонился им, как старинным знакомым. Сумерки не позволили мне рассмотреть, хороша ли живопись, но выражение грустной веселости проникло мне в сердце; казалось, я помолодел на сто лет, или, правильнее сказать, в меня снова переселилась моя душа XVIII века, ибо я убежден, что жил в то столетие.

Я хотел продолжить свои открытия и взошел на первый этаж. Дом был невелик, и вскоре я побывал везде. Из трех спален в одной только уцелели кровать и стол; кровать с балдахином, на котором еще висели шелковые занавесы с большими цветами, полинявшие от солнца; на столе лежала салфетка, вышитая какой-нибудь феей XVIII века. Перед кроватью стояли два кресла во вкусе Людовика XV, обитые коврами Бове, на которых были изображены амуры, но уже полустертые и не улыбающиеся более.

От всего веяло холодом времени. Я открыл окно на запад, чтобы впустить угасающий свет дня, но рама с треском упала в сад.

Меня могли принять за вора.

«Конечно, – говорил я себе, – если меня захватят здесь, то будут иметь полное право отвести в тюрьму».

Вероятно, оконная рама не застучала сильно при своем падении, потому что никто из соседей не обратил внимания на звук. Однако мне показалось, что в саду кто-то вскрикнул.

Я спустился вниз и в окно, освещавшее лестницу, увидел неожиданное зрелище: женщину, одетую в черное и стоявшую на коленях около виноградной беседки.

Без сомнения, ее крик донесся до моего слуха. Я не знал, подойти ли к ней или скрыться. Подойти – значило быть очень нескромным; скрыться – было недостойно вежливого человека.

Я медленно спускался с крыльца в прежней нерешительности; наконец решился подойти. Хотя сухие листья хрустели под моими ногами, однако женщина не обращала на это внимания. Подойдя к ней на расстояние двух шагов, я поклонился и сказал:

– Простите, что в своей вечерней прогулке забрел в этот сад.

Она повернула голову без всякого, по-видимому, удивления.

– Что вам угодно от меня? – спросила она беззвучным голосом и хотела встать, придерживаясь за трельяж, но силы изменили ей, и она снова опустилась на колени.

– Позвольте предложить вам руку, – сказал я и осторожно поднял ее.

Эта женщина до того была стара, что ее лицо смеялось над временем. Это была своего рода живая мумия, но, несмотря на все опустошения, сохранила выражение чрезвычайной кротости и уныния, оживленное слабой улыбкой.

Она мне напомнила версальскую столетнюю женщину.

– Не вас ли я встретил во время Коммуны в Версале, на улице Оранжери?

– Коммуны? – отвечала она. – Не помню. Что такое Коммуна? Вы могли встречать меня на улице Оранжери, потому что я там живу.

– Стало быть, ваша дача в Париже?