Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Одна из присутствовавших актрис, подруга какого-то академика, обратилась ко мне:

– Тебя допустили в заседание, как выражаются в Академии, но с условием, чтобы ты разговаривал со всеми, а не с одной только Каролиной.

Все одобрили эту речь; чтобы не было отдельных разговоров, предложили бесчисленное множество тостов.

– Что ж ты не пьешь? – крикнула актриса Каролине.

– Сейчас выпью, – отвечала последняя, посматривая на стоявший перед нею полный стакан шампанского, – я, в свою очередь, предложу тост.

– Она всегда оригинальна: никогда не делает так, как делают другие.

– Нет ничего удивительного. Она знатного происхождения, ее отец был граф, и она любит только графов.

– Не так, как ты, – ответила актриса, – ты родилась в Тампле и каждую неделю ходишь туда набраться родного запаха.

– Что ж делать? Боюсь утратить честность, водясь постоянно с записными фатами.

Полчаса длилась дерзкая и намеренно глупая болтовня.

Наступило молчание: окончился бой за неимением глупостей в запасе. Каролина встала и, подняв стакан, проговорила:

– Пью за забвение!

И на дне стакана не осталось ни одной капли шампанского.

Я заметил, что Каролина сделалась еще бледнее, но не беспокоился, так как она обещала вернуться со мной в Париж.

Никто, казалось, не понял значения этого тоста. Каролина повернулась ко мне и с принужденной улыбкой сказала:

– Кончено.

Мысль, как молния, блеснула в моей голове. Я вспомнил, что уже раз Каролина хотела отравиться за столом. Правда, я не спускал с нее глаз, но разве долго бросить яд в стакан.

Каролина вытянулась на стуле.

– Я все вижу как в тумане, – сказала она, – поддержите меня.

Я охватил ее руками и приподнял ей голову.

– Вы обещали отвезти меня домой и повезете покойницу. Ради Бога, не оставьте меня здесь.

– Господа! – сказал я громко. – Каролина отравилась.

Все вскочили со своих мест и наперегонки старались ее спасти. Давали выпить кофе и молока, единственные противоядия, оказавшиеся под рукой; но Каролина стиснула зубы, как умершая. И, потому ли, что, как говорила, питала отвращение к жизни, потому ли, что чувствовала наступление смерти, или потому, что яд уже поразил мозговую деятельность, казалось, не сознавала происходившего вокруг нее. Мужчины перебрасывались отрывочными словами, женщины кричали и говорили в один голос, в соседнем кафе старик музыкант наигрывал Les Gardes de a Reine [49]: последние минуты бедной Каролины протекали среди настоящего шаривари.

– Слушай! – сказала мне одна из этих дам. – Она зовет Фантазио.

– Нет, – заметила другая, – она говорит о Марциале.

В предсмертной агонии Каролина видела этих двух поклонников, к которым питала истинную любовь.

Из всего общества я один был глубоко огорчен и с истинно христианским состраданием смотрел на борьбу Каролины со смертью. Я удивлялся ей, потому что знал побудительную причину.

– Она просто рехнулась! – сказала актриса. – Разве у нее не было всего, чего она хотела: отелей, бриллиантов, лошадей?

– Да, – отвечал я ей, – она все это имела, но отдала бы за радость сердца.

– Радость сердца! Это что такое?

Я взял руку актрисы:

– Когда вы полюбите, я скажу вам. – Потом прибавил: – Впрочем, тогда вы не будете нуждаться в моем объяснении.

Я был на погребении Каролины. Нужно чтить всякое мужество, даже мужество самоубийства, когда побудительной причиной бывает высокое чувство.

Каролину похоронили не в общей, а в отдельной могиле, согласно распоряжению Бриансона.

У церковных дверей я встретил маркиза Сатану.

– Ну, – сказал он мне, – не говорил ли я вам, что смерть ее неизбежна?

– Вы потому только знали все, что разговаривали с ней.

– Как бы то ни было, но я вас не обманул.

Я рассказал маркизу, как умерла Каролина, предложив тост за забвение.

– Она не будет забыта, – сказал маркиз. – Бриансон не умер с горя, потому что это невозможно; вы встретите его не здесь, а на кладбище отца Лашеза.

Действительно, мы там встретили Марциала.

Он протянул нам левую руку, потому что правая была на перевязи.

Он выходил на дуэль за одно слово, оскорбительное для Жанны д’Армальяк.

– Я дрался за другую, – сказал он нам, – но думаю, что любил эту.

Книга девятая. Удар веером

Глава 1. Столетняя женщина

Во время Коммуны Париж, как известно, переселился против воли в Версаль.

Однажды на улице Оранжери я увидел проходившую, как тень, старую женщину в черном платье, с бледным лицом, в напудренном плохом парике, прожившую, вероятно, много-много лет. Судя по заученной осанке и по набеленному лицу, эту женщину можно было с первого взгляда принять за старую актрису. Меня поразила она своими чрезвычайно изящными манерами. Никогда не видел я лучшего живого портрета XVIII века. Я подошел к ней. Она улыбнулась мне, как старому знакомому, и своим взглядом, казалось, говорила: «Вы ошиблись, со мной уже поздно говорить».

У нее осталось еще столько кокетства и самомнения, что она вообразила, будто я обращался к женщине, а не к разрушенному памятнику. Поэтому она прибавила, очевидно, с намерением прекратить мое красноречие:

– Мне сто лет. – И пошла дальше, точно двадцатилетняя женщина, сказавшая мне: «Подите прочь!»

Эта встреча произвела на меня сильное впечатление; все мои друзья помнят о ней.

В течение нескольких дней в отеле «Резервуар» только и было речи, что о женщине, сказавшей: «Мне сто лет!»

Молодые актрисы, игравшие тогда действительную комедию в парке Людовика XIV, отвечали на все нежные слова, с которыми обращались к ним: «Мне сто лет!»

Я старался опять встретить столетнюю женщину, но она выходила из дома очень редко. Мне сказали, что ее зовут Бомениль, что она была танцовщицей в Опере. Вот все, что я мог узнать из ее биографии. В настоящее время она жила бедно, платила четыреста франков за квартиру; вместо горничной служила ей кухарка соседки, бывшей кантатрисы в Фейдо. В хорошую погоду они обе бродили вместе по парку, подобно теням или мертвецам, которых забыли похоронить.

О домах можно сказать то же, что и о женщинах. Хотя барон Гаусман избороздил Париж своими перестройками, однако осталось еще много местностей, куда отправляется на поиски любопытный искатель, археолог. Не встречается ли на каждом шагу средневековый Париж в Латинском квартале, Париж Возрождения в окрестностях Королевской площади, Париж XVIII века в каком-нибудь забытом уголке предместья Сент-Оноре?

Таким образом однажды утром, покуривая сигары графа Морни, мы открыли – он, Дорсе и я – персидский замок, в котором я жил до того дня, когда его сломали ради Фридландского проспекта. Несмотря на то что проложили проспект Королевы Гортензии и перерезали все улицы Божон,