Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Боже, как я люблю его и как хотела бы умереть!

Суббота.

Ужасно глупо! Я считала себя неуязвимой и теперь влюбилась до безумия в Марциала Бриансона, как влюбилась четыре года назад в Фантазио.

Любила ли я Марциала восемь лет назад, когда его звали Гастоном? Нет, и доказательством тому служит то, что не отдалась ему. Но как люблю его теперь!

Потому ли, что он красив? Это не может быть причиной. Потому ли, что он хорошо ездит верхом? Что был героем в последнюю войну? Что говорит со мной обворожительно нежно? Вчерашний вечер я провела с ним в ложе на авансцене маленького театра. Я не слышала ни одного слова из того, что говорилось на сцене. Не знаю, кто играл: Фаргейль или Массен; любовь унесла меня за облака.

И, однако, наша первая встреча не имела ничего романтического.

Через полгода.

Счастье нельзя рассказать. Я провела в истинном блаженстве шесть месяцев, шесть веков, шесть дней!

Я надеялась на вечное счастье, но поперек моей дороги стала женщина. Марциал не искал ее; она овладела им и отняла у меня. Я бешусь и мучаюсь.

Он простился со мной навсегда; последнее слово – мой смертный приговор. Я решилась умереть.

Неужели он считает меня способной играть своим сердцем, как первая встречная? Нет. Он извлек меня из пропасти; я снова падаю в нее.

Мне опротивела эта жизнь, эта вечная погоня за чужими деньгами среди общего порицания, среди проклятий матери и своих собственных.

Мать! Я даже не напишу ей. Я жажду только забвения!»

Глава 20. Забвение

Дочитав рукопись, я задал себе вопрос, почему разрыв с Марциалом побудил Каролину желать смерти.

Страсть не может довести до самоубийства, потому что новая любовь утешит в утрате прежней.

Я хотел дознаться и дал себе слово предупредить катастрофу, в возможности которой не сомневался.

Маркиз Сатана никогда не ошибался. «Если он не черт, – думал я, – то, по крайней мере, полицейский префект полусвета».

Я пообедал наскоро. Пробило половину девятого. У меня оставалось впереди полтора часа; я отправился к Каролине и застал ее горничную в слезах. Она встретила меня следующими словами:

– Сегодня вечером моя госпожа сделает что-нибудь над собой.

– Это она сама вам сказала?

– Нет, но я распечатала письмо, которое она приказала мне отнести завтра утром.

– Понимаю; вы действуете не безрассудно: сперва хотите сами узнать, в чем дело. Дайте мне это письмо.

На обороте была надпись: «Марциалу Бриансону».

Письмо было следующее:

Я не хотела даже проститься с тобой перед смертью, но моя воля вторично уступает чувству.

Когда я полюбила тебя, свет озарил мою душу, и я увидела весь позор своей жизни. Другие женщины не брезгуют ничем и совмещают воедино самые высокие и самые гнусные вещи; миновало время, когда любовь возрождала куртизанку к новой, светлой жизни. Чем больше я люблю тебя, тем недостойнее кажусь твоей любви. Я преждевременно изжила свою жизнь и должна нести наказание за прошлое; чем сильнее буду упорствовать любить тебя, тем яснее увижу дно пропасти. Вчера в моем присутствии Коралия сказала: «Какое несчастье, что я не важная птица, иначе вышла бы замуж за своего любовника». И она заплакала. Я не плачу, но сумею умереть. Проведенные вместе с тобой полгода возродили меня к семейной жизни. Напрасно вдавалась я во все крайности, напрасно рядилась в порок – чувствую, что осталась крошкой Каролиной Сандрильоной, любимицей матери.

Другие забывают все, я же помню все. Что такое воспоминание, как не укор совести для подобной мне твари.

Ты не можешь представить себе, какую стену воздвигла между нами твоя любовь, потому что другая женщина заняла мое место. Таков закон; но я жила лишь тобою одним, и мне остается теперь одно – умереть.

И я умру без сожаления.

Воображают, будто мне весело в этом золотистом вихре: у меня даже нет времени заметить, что я живу; наслаждения роскоши и тщеславия длятся не больше одного дня, но радости сердца вечны. Ты скажешь, что я читаю мораль, и не выслушаешь меня до конца. Сохрани память обо мне. Потому что я лучше всех женщин, которых ты встречал и встретишь, и не хочу иметь одинаковый с ними конец. Похорони меня послезавтра, как нищую. Брось в общую могилу и помолись за упокой моей души. Ах, если бы я могла любить тебя со всей невинностью шестнадцати лет, я умерла бы у твоих ног; но я распутна и умру, как жила: среди оргии. Это подло, но, быть может, у меня недостанет хватит мужества умереть в одиночестве.

Если ты счастлив с другой, приведи ее когда-нибудь к общей могиле и, сотряхивая прах, скажи: «Здесь покоится умевшая любить».

Каролина

Я взглянул на горничную, продолжавшую плакать, как будто ей заплатили за слезы.

– Куда уехала она? – спросил я.

– Не знаю. Кажется, ее знакомые того и другого пола обедают сегодня в Каскаде, потому что Коралия, приехав за ней, говорила: «Скорее! Мы обедаем в восемь часов; прочие не возвратятся из леса».

Я не стал дальше слушать и, сев в экипаж, ожидавший меня у дверей, отправился прямо к Каскаду.

Голоса пирующих разносились далеко, и потому я без труда отыскал место пиршества.

«Слава Богу, – подумал я, – Каролина не умрет».

Мне казалось, что маркиз Сатана уведомил меня за три часа до ее смерти с единственной целью: дать мне случай спасти Каролину.

Я подошел к ней и с искренним чувством протянул руку; Каролина улыбнулась, но была бледна и печальна.

– Что привело вас? – спросила она, отодвигаясь как будто для того, чтобы дать мне место.

– Что привело? Вы.

– Уж не влюбились ли вы в меня? До сих пор вы никогда не глядели на меня.

– Нет, я не влюбился, но должен серьезно объясниться. Это целая история, которую я расскажу вам сегодня вечером, если вы дадите слово возвратиться в Париж.

Она вопросительно взглянула на меня. Вероятно, ей показалось, что я хочу говорить о Марциале.

– Да, – отвечала она, – обещайте отвезти меня в моем или в своем экипаже.

– Обещаю.

– Вы сегодня видели Бриансона?

– Нет, но знаю, что он все еще любит вас; отчего нет его здесь?

– Оттого, что мы не должны больше видеться.

– По́лно! Я хорошо знаю это слово «больше», на языке влюбленных оно значит «всегда».

Амфитрион, молодой герцог ***, пригласил меня принять участие в пире. Я не церемонился, потому что не