Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

– Не получил ли он дурных известий из отечества? – вскричала хозяйка дома. – Наш дипломат занят по горло сегодня вечером, он едва повернулся в гостиной и уже исчез.

Надевая плащ, дипломат дал Катерине Барду свой адрес и сказал:

– Придите завтра ко мне, я человек серьезный и властный, могу быть вам полезен и приятен.

Горничная подумала, что, без сомнения, приятен он ей не будет, но полезен – наверняка.

Поэтому на другой день она явилась по адресу.

– Полномошный министр, – говорила она, глядя с гордостью в зеркало.

В то время Трубка не умела хорошо читать. У нее была еще кухонная орфография, и она писала «рысь» вместо «рис». Вот почему и говорила она полномошный министр, вероятно, производя это слово от мошны.

Дипломат нашел ее такой же хорошенькой, как и накануне.

Они отправились в Мулен Руж, выйдя из дома через заднее крыльцо.

Там спросили комнату для двоих и обед для четверых, за которым насыщались поцелуями.

Катерина вообразила, будто любит министра потому, что он полномошный. И, верно, потому еще, что он рассыпался в любезностях и говорил, что никого не видел прекраснее Катерины, этого ангела невинности. Трубка почти плакала от радости и удовольствия.

Все это продолжалось до одиннадцати часов. Вдруг Трубка сказала:

– Что подумает графиня, возвратясь из театра и не найдя меня дома?

– Ну что ж? Кто-нибудь разденет ее, – заметил дипломат.

Трубка настаивала на возвращении домой, но полномошный небрежно кинул ей билет в пятьсот франков, сказав: «Плачу вам за неделю. Завтра утром вы явитесь к графине и скажете, что родные требуют вас в деревню; затем вы наймете комнату в Баденской гостинице, куда я стану ходить ежедневно и угощать вас самым лучшим турецким табаком, который вы так страстно любите».

Молчаливая удивилась поступку дипломата.

– Если бы Трубка была одета подобно нам, министр не предложил бы ей больше пяти луидоров. Вот что значит контраст. Мне приходит желание нарядиться в чепчик и белый фартук.

– Берегись, тебя могут поймать на слове. Но я продолжаю свой рассказ. На другой день совершилось настоящее превращение. Трубка отправилась в луврские магазины, где издержала четыреста девяносто франков и откуда вышла менее хорошенькой, но зато гораздо лучше одетой.

Она еще не умела носить платья. Выскочки воображают, будто платье наряжает вас, тогда как в самом деле необходимо обладать искусством носить его.

Я познакомилась с ней около этого времени; она казалась неловкой и некрасивой в шелковых юбках, тогда как была прелестна в хлопчатобумажных. Некоторые женщины не сливаются с платьем в одно целое: женщина сама по себе, платье тоже само по себе.

Не думаете ли вы, что Трубка, истратив на одежду четыреста девяносто франков и оставшись в Баденской гостинице с десятью франками в кармане, была счастлива? Нет, она принялась плакать; отдохнув, опять заплакала.

Причиной ее слез было то, что она не любила полномочного министра. А знаете ли почему? Потому что не переставала любить своего первого поклонника. Она в этом не хотела признаться себе, но дело обстояло именно так. Трубка старалась изгнать из сердца эту страсть, особенно когда министр завел ей собственное хозяйство на улице Колизея. Она пробовала доказать себе, что дипломат совершеннейший человек; он говорил с ней как утонченный придворный, обещал парное купе, подарил уже браслеты и серьги, сулил мебель в стиле Людовика XVI, учил ее на фортепьяно, одним словом, хотел сделать из нее модную девицу.

Трубка приходила в восторг, но страдала тоской по родине, подобно солдатам, которые, родясь в отвратительном селении, умирают с тоски о нем в самом обворожительном краю.

Перед ее взорами постоянно носился образ серебряника. Это был красивый малый, широкоплечий, остриженный под гребенку, с насмешливой улыбкой и лукавыми глазами. В нем было что-то бесовское.

Трубка полюбила его, и полюбила не на шутку. Серебряник говорил с нею грубо, обращался еще грубее, и если не замахивался, то нередко давал пинка. По его мнению, он поступал как подобает мужчине. Дипломат казался Трубке слишком женственным. «Конечно! – сказала она через четыре дня. – Я не могу жить без Адольфа».

Так звали ее первого поклонника. Но что сказал бы Адольф, узнав, что его Катерина взяла подарки от аристократа, ибо Адольф был демагог, клявшийся Рошфором [57].

Трубка дрожала при одной мысли об этом. «Он упоминал как-то о Бруте, – говорила Трубка, – он убьет меня».

Адольф соглашался брать подарки от Катерины, но его демагогия воспрещала ему идти дальше.

Когда она была кухаркой, Адольф удостаивал обедать в кухне и увеличивать ее кухонные счета, помножая суммы; но позволить подобному ей ангелу связаться с полномочным министром – вот чего не допускал его надменный республиканизм.

Я знавала Адольфа: он при следующей Коммуне велит расстрелять вас всех за то, что вы были в сношениях с принцами королевской крови.

Как выйти бедной Трубке из этих обстоятельств? Вернуться к графине Сомбрван и снова нарядиться в передник – не хватало мужества; не видеть больше Адольфа – хуже смерти; не получать толчков от этого республиканца без страха и упрека, не распевать с ним романсов, введенных в моду Терезой, не ходить с ним по понедельникам – Адольф справлял в этот день воскресенье – по тавернам в обществе подобных ему забубенных голов, было трижды невозможно.

В глазах министра девица приобретала бо́льшую и бо́льшую красоту, побледнев от печали. Но она не хотела умереть с горя и придумала следующую комедию.

Она взяла к себе в услужение одну из прежних знакомых по лакейской, одно из тех созданий, которые пригодны ко всякой должности как в кухне, так и в комнате. «Милая моя, – сказала ей Трубка, – спаси меня от отчаяния, сходи к Адольфу, скажи ему, что я теперь в услужении у госпожи Креси, знаменитой кокотки. Когда же он придет, впусти его в кухню по черной лестнице, дай вина и скажи, что я сейчас приду. Затем, узнав о его приходе, я тотчас наряжусь в свое кухонное платье, сбегу к нему, и мы будем веселиться, как в былое время. Не правда ли, комедия будет хороша?»

Пригодное на все создание пришло в такой восторг, что расцеловало хозяйку. «Ах, вы остались верны самой себе; почести не испортили вас, как многих других».

Сказано – сделано; серебряник не заставил просить себя, прибежал впопыхах и ворчал, как бульдог, чтобы выразить свою ревность.

Вино на кухне оказалось отличное: шато д’икем, привезенный дипломатом. Адольф умилился. Бросились в объятия и едва не остались в таком положении