Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

во Францию с грудами банковых билетов, а иногда – увы! – с несбывшимися надеждами, доказательством чему может служить письмо Неизбежной, присланное с последних скачек упомянутому Бурдону.

Эпсомские скачки. Раскаяния.

Да, раскаяния, как ты сам убедишься в том. Во-первых, я до сих пор еще не знала, почему так называют лондонские скачки. Но теперь уразумела, что англичане у себя дома пираты и контрабандисты.

Я переехала Ла-Манш с лордом Соммерсоном, который скрылся в своих владениях. Пришлось изменить своим правилам и опять попасть впросак. Представь себе: целую неделю я была в дружеских отношениях с лордом из парламента; он дал мне отличное помещение в своем сердце и, казалось, очень любил меня: я уже видела себя англичанкой, миледи, как вдруг вчера мое чудовище преспокойно объявляет, что расстается со мной и уезжает и Манчестер, где у него стальной завод, жена и полторы дюжины детей!

Какой ужас!

Англичане бывают англичанами только во Франции.

Приезжай поскорее за мной или пришли тысячу франков. Я не стану больше изгонять своего сердца из отечества и будут любить только тебя одного, мой жужжащий шмель.

Анаис

Слог – человек, сказал Бюффон. Не сообщил ли естествоиспытатель своего замечания Неизбежной?

Ее слог понравился Бурдону, и тот послал ей пятьсот франков. Как только Неизбежная ступила на парижский материк, Бурдон опять стал ездить к ней, к великому соблазну женщин полусвета, которые еще не допускали Неизбежную «в свои салоны».

Это была неслыханная страсть.

Госпожа Бурдон не покорилась злой участи иметь соперницей особу с именем Неизбежная и потому приняла свои меры.

Она занялась Альфонсом Шевалье, молодым биржевиком, имевшим четвертую долю в сделках и желающим брать свое всюду.

Кажется, в эту пору Бурдон проиграл половину.

Однажды, разбирая, в свою очередь, счета прачки, он, к немалому своему удивлению, нашел записанными в них батистовые платки с вензелем А. Ш. Так как в счетах должны обозначаться только полотняные платки с вензелем Э. Б., то он произвел следствие, желая знать, какой султан изволил бросить его жене батистовый платок.

Госпожа Бурдон – олицетворение всех домашних добродетелей. Другая на ее месте швырнула бы в огонь платки с буквами А. Ш. Но она была не так глупа.

Разумеется, Бурдон открыл, что платки принадлежали его компаньону по биржевой игре. Быть может, ему было бы приятно, чтобы в конце месяца жена явилась с повинной и восстановила внутренний мир; но оскорбленная честь заставила взяться за оружие, тем более что один из его друзей выразился в его присутствии, будто настало поветрие быть дольщиком мужа. Дрались на границе. Муж был ранен в колено, так что теперь уже не станет так скоро бегать к Неизбежной.

Журналы едва намекнули на эту супружескую драму – третий акт которой окончится комедией развода. Назовут ее Мемуарами прачки. Но ни Брессан, ни Брэндо [59] не возьмут роли супруга, потому что считают несовместимым со своим достоинством играть обманутых мужей. Странная претензия, особенно когда вспомнишь великого Мольера, который вдвойне играл эту роль: у себя дома и на сцене!

Глава 5. Тринадцать за столом

Маркиз Сатана, бывающий иногда в добром расположении духа, показывает мне людей с лучшей стороны.

Дело было в Латинском квартале, у знаменитого ресторатора улицы Контр-Эскарп, у которого иногда обедают желающие скрыть свой голод и страсть.

В этот день собралось двенадцать человек – шесть мужчин и шесть женщин; первые принадлежали к числу серьезных людей или блудных детищ: ученый, итальянский герцог, поэт, хроникер, студент и банкир.

Женщины более или менее относились к классу кокоток. Первая, сидевшая рядом с ученым, умела читать только банковые билеты. Вторая, готовившаяся дебютировать в парижском Буффе, сказывала мне, что у ее поклонника много прочных домов в Париже, то есть имеющих хороший фундамент. Третья репетировала трагическую роль, запивая каждый стих стаканом шампанского. Три остальные были точно олицетворенные Розальбы [60] и как будто нарочно для этого случая вышли из рамок, но они отличались молчаливостью.

Убранство стола, казалось, было взято целиком из волшебной сказки.

Сели обедать. Ученый был остроумен, умник оказался ученым. Серебристая болтовня женщин так и звенела, стремясь завоевать герцога, который рассказывал, во сколько обходится любовь в Париже.

Он был амфитрионом и сам заказывал изящнейшие блюда, извиняясь, что по недостатку времени не мог выписать ласточкиных гнезд. При каждом слове он напоминал, что родился в отечестве Лукулла.

– Тогда было дивное время пиршеств, – говорил он, – теперь приходится класть на зубы то, что попадается под руку; в Древнем же Риме все соседние страны присылали для стола свои лучшие произведения: Эпир – дикую козу, Халкедония – тунца, Испания – миногу, Тарент – устриц, Фригия – треску, один из островов Эгейского моря – орехи, Египет – пальмовые плоды, Хиос – раковины гребешки, Самос – павлинов, а журавлей…

– Журавлей! – сказала одна из девиц. – Я часто видела, что журавли едят, но не знала, чтобы ели журавлей!

И взглянула на соседку.

Шампанское оживляло юностью все задумчивые лица и придавало жизнь мраморным. Веселость, милая парижская веселость, вступала в свои права и заводила свои веселые песенки…

Вдруг трагическая актриса открыла окно, что послужило отдаленной причиной окончания пиршества.

Напротив окна, на углу улицы Контр-Эскарп, стоит старый дом, старый дом старого Парижа. В этом доме, куда никогда не заглядывает ни солнце, ни воздух, живут муж с женой и двумя детьми.

Они также пировали.

Жена не подала на стол, на рабочий стол: ни биска с ласточкиными гнездами, ни палтуса под соусом «Рембрандт», ни йоркской ветчины с соусом из мадеры, ни фрикасе из куропаток à la Houssaye, ни сюпрем из дичи à la Brillat-Savarin, ни филея à la belle jardinère, ни пулярд à la Morny, ни гусиных печенок, ни сальми из бекасов, ни фазанов с перепелками, ни устриц, ни раков по-бордосски в рейнвейне, ни перигорских трюфелей в шампанском, ни талейрановского пудинга, ни пломбира из абрикосов и персиков.

Не было ни мадеры, ни го-сотерна, ни шато-д’икема, ни мальвуазии, ни бордо, ни капского, ни йоганнисберга из погребов Меттерниха.

Хозяйка подала на стол хлеб, воду, дрянное вино, луковицу вместе с антрме, похлебку со свиным салом, фрикасе из потрохов.

Не было ни саксонского белья, ни севрского фарфора, но было много крейльских железных изделий и плохо вылуженной меди.

– Какая картина! – сказала трагическая актриса.

Все взглянули и не решались больше есть; их день прошел в праздности, тогда как из окна в окно жили Труд, Добродетель, Бедность.

Муж был бледен,