Тысяча и одна тайна парижских ночей - Арсен Гуссе

Франция беднеет от фальшивой умственной монеты.

Великие писатели века Людовика XIV чеканили чистое золото; в XVIII веке прибавили много лигатуры; теперь едва отличишь фальшивую монету: она стекается отовсюду, снизу и сверху, но преимущественно сверху. Редкий из современных умов не давал ей обязательного курса.

Где же черпать народу доверие, искать точки опоры, как не у высших, передовых умов? Вот почему все люди, которым вверяются умы, должны служить всегда примером Красоты, Блага и Истины.

Давно уже великие умы заискивают Популярности, которая пьянствует в кабаках за их здоровье. Кто, имея несколько гордое сердце и взглянув ей прямо в лицо, не пожелает Непопулярности, этой надменной красавицы, которая бежит мира вместе с Альцестом?

Любя народ, нужно обладать мужеством быть ему полезным и неприятным. Удовольствуйся Ламартин и Виктор Гюго лучшей областью, областью ума человеческого, какими бы дивными проповедниками они были в стихах и в прозе! Кто лучше говорил о Боге и людях, о величии долга, о милосердии, пожертвовании, о поэзии души? Какой бы дивной школой были их книги, если бы они не пристрастились к сиюминутной политике, тогда как должны бы бросить свой орлиный взгляд на политику вечную!

Тщетно проливали они великодушие и преданность на современные бедствия; далеко не смягчив, они только усилили их: Ламартин со всем красноречием жирондиста, Виктор Гюго со всей смелостью монтаньяра. Чего оба они хотели? Человечества, торжествующего над поработившими его предрассудками, как будто можно избавить человека от его болезней. Это непреложный закон; поэтому, кто проповедует жертвование, тот всегда ближе к истине, нежели проповедующий непокорность.

В XIX веке самые симпатичные люди переряжают свою личину. Чем больше у них дарований, тем больше отлынивают они от школы, чтобы поиграть в бесстрашие, непогрешимое бесстрашие и непогрешимость.

– Но не верьте им, – сказал я маркизу, – атеизм – фальшивая монета, принимаемая свободными мыслителями, но отвергаемая великими людьми, которые дают ей обязательный курс. Все они умрут в мире с Небом и, послужив, посмеются над вами.

Любя контрасты, маркиз предложил мне отправиться после упомянутого погребения к одной модной даме, которая живет на Фридландском проспекте и ежедневно угощает полдником отправляющихся в лес женщин.

– Вы не можете представить себе, как восхитительна эта болтовня певчих птичек. Они с шумом влетают в эту золотую клетку, чтобы навострить коготки и клювы. Это примерное сражение ума и любви.

– Любезный друг, – отвечал я, – это, без сомнения, весьма приятное зрелище, но вы заставляете меня сводить весьма дурные знакомства. Поведай я о своих странствованиях по парижскому аду, немедленно заговорят, что я вожусь с дурными людьми.

– Вы помешались! Кто же такое скажет? Какой-нибудь ханжа в белом галстуке; мелкий реформатор, который утром проповедует мораль, но не говорит, куда ходит по вечерам; или же какой-нибудь писака, набивший себе голову так называемыми нравственными романами. Читали вы Горация?

– Читал ли? Не только читал, но даже переводил.

– Ну, Гораций – учитель древних и новейших людей. Не думаете ли вы, что он боялся куртизанок? Не должен ли он был знать коротко Барину, чтобы так искусно описать ее?

Мне казалось, что маркиз Сатана вызвал тень Барины, дивной красавицы, которой поклонялся Рим. Во времена Августа Барина была тем, чем была Фрина в век Перикла. Она держала открытый стол; в ее атриуме жужжала вся раззолоченная патрицианская молодежь; поэты и художники, ораторы и консулы, имперские принцы, все бывали у нее на поклоне. Это Пенелопа, которая, однако, не распускала ночью того, что успела наткать днем; но Пенелопа, хотя и царица, была лишь мелкой сошкой в сравнении с Бариной, которая прогуливалась в носилках по Вечному городу и не уступала дороги римским матронам. Наравне с самыми благородными фамилиями она имела свой дом в Эсквилеях, свое место в цирке и в театре. «Она приносит жертву богам, и Юпитер не поражает ее молнией; она завещает свое состояние Риму, и Рим не отказывается от наследства». Впрочем, Гораций называет эту особу вероломной, как волна, и опасной, как сирена. Но разве ее призванием не была измена, постоянная, вечная измена?

Итак, мне казалось, будто я вижу ее в развевающемся пеплуме, с золотой сеткой на голове, с целым богатством в виде ожерелий и браслетов. Не один прекрасный юноша целует серебряный ремень ее обуви; еще немного, и он останется прикован. Она мимоходом толкает Цезаря. Цезарь и Барина – два неукротимых создания. Их победоносные взгляды встречаются. Оба, герой и куртизанка, устроили резню на своем пути; но святотатственная Барина, быть может, меньше терзается укорами совести, нежели Цезарь. Если владыка потрясает древний мир, то Барина потрясает Рим. «Все удается Барине, – говорит Гораций, – даже если преступает она клятву пеплом своей матери, молчаливой богиней луны, взирающими на нее звездами, всеми бессмертными богами».

И Гораций, обедающий у Барины, говорит всем будущим векам, что римская молодежь растет для нее. «Поэтому она вселяет страх. Мать трепещет за своих сыновей; скряга – за свои сокровища; при одном ее имени бледнеют юные супруги». Она раздувает бурю страстей, идет – и Рим не приходит в негодование; никто не осмеливается противостоять этой страшной и ослепительной судьбе; она до конца дней пребудет безнаказанной красавицей, ибо имя ее сохранилось в течение многих веков в одной из од Горация.

– Не думаете ли, что я боюсь опасных приключений? – сказал я маркизу Сатане. – Желая изучить общество со стороны сердца, надо начинать с вершины, каковы бы ни были личности. Модная же куртизанка имеет своего рода царство. Однако не станем долго рыться в этом навозе, хотя бы и нашлись в нем жемчужины.

Мы отправились полдничать на Фридландский проспект – не в отель Маргариты Белланже, сверженной ныне девицей Ленингер, ни к ее соседке, Дельфине Лицци, ни к Генриетте Друар, ни к Тридцати Шести Добродетелям, ни к Молчаливой.

Мы отправились к Персиковому Цветку. Она гостеприимна от четырех до пяти часов. Любит производить шум и жить в шуме. Поэтому у нее тогда только можно расслышать что-нибудь, когда разом говорят не более четырех человек. А как терзают фортепьяно! Как поют на все известные мотивы! Это шаривари веселости и юности. Чай у нее превосходнейший. Не потому ли, что его подают в старинном японском фарфоре и что хозяйка, хорошенькая собою, подбавляет в него частицу своих двадцати лет? Но какое нам дело до сосуда, из которого пьем, если только сохраняется иллюзия?

За этим чаем рассказывается много историй. Там слышал я все те рассказы, которые намерен