Божественная одержимость - Кристина Руссо

— ¿Lo mataste? Eso es demasiado incluso para ti. Apenas la tocó.30

Я чуть не рассмеялась от того, как он посмотрел на меня — одновременно смущенный и любопытствующий, откуда я узнал, что он сделал. Конечно, я знал, что Себастьян и Хоакин вынесли тело в спортивной сумке.

— Les hice saber a mis soldados que ella estaba fuera de sus límites. Él sabía lo que estaba haciendo.31

И снова он оказался прав: на самом деле он был ниже ростом, чем в начале ночи.

На следующее утро после открытия ночного клуба Франчески я встретился с Заком, и он рассказал мне правду о Марии. Что она была убийцей, пытавшимся убрать его почти три года назад в Мексике. Убийцу, которую он с тех пор безостановочно, как маньяк, искал.

Единственная проблема? Она понятия не имела, кто он такой. Не помнила.

Вот почему я начал задавать Наталье вопросы о ее лучшей подруге детства. В конце концов, они вместе выросли в приюте в Бронксе. Наталья должна была что-то знать. И я оказался прав, когда они с Кали открыто заговорили о бывшей карьере Марии, потому что мы все были из одного мира.

Я еще раз украдкой взглянул на них — заметив, насколько беззащитной была Мария рядом с Заком. Расслабилась рядом с ним… Его рука обнимала ее за плечи...

В тот момент я понял две вещи.

Он был влюблен в эту девушку.

И она разорвет его сердце на части.

Глава 37

Настоящее

Огни города расплывались перед глазами, когда Тревор вел свой Ferrari по Парк-авеню. Мы только что уехали с вечеринки Франчески в два часа ночи, и мягкий свет центра города мерцал сквозь лобовое стекло, отбрасывая короткие тени на резкий профиль Тревора, пока он вел машину.

Я не хотела, чтобы он меня подвозил, но мне показалось, что ссора с ним приведет только к тому, что мы будем трахаться с ненавистью. И я действительно пыталась предотвратить повторение.

Он ничего не сказал с тех пор, как мы ушли, и молчание было тяжелым.

Перед уходом я попросила Франческу переодеться во что-нибудь удобное, что не напоминало бы мне обтягивающее платье, которое я носила. Теперь я чувствовала себя немного комфортнее в штанах для йоги и розовом топе, мои волосы были заколоты заколкой, а каблуки заменены пушистыми шлепанцами Juicy Couture.

Но то, как прохладный воздух машины касался моей кожи, заставило меня болезненно осознать, как сильно на меня повлияла ночь.

Я снова поерзала, сжимая бедра вместе — и они все еще дрожали. Боже, как мне неловко.

Я на мгновение вцепилась в кожаную обивку сиденья, пытаясь сосредоточиться на чем-нибудь другом, кроме острого напряжения между мной и Тревором. Тишина была удушающей.

A mai.

Милая.

Я не могу избавиться от этого проклятого слова.

Милая.

Не угроза.

Милая.

Тревор. Всегда такой сдержанный. Всегда такой неприкасаемый.

Однако сегодня вечером в нем не было ничего собранного. Не в том, как он оттолкнул от меня того парня, и не в том, как он заставил меня плакать от того, что я так сильно кончила.

Я почувствовала, как участился мой пульс, когда в машине, казалось, стало теплее.

Тревор, казалось, этого не почувствовал. Я взглянула на него, его взгляд был устремлен вперед.

Он вел машину так, как делал все остальное, кроме ебли, — контролируемо, точно. Одна рука на руле, другая лежит рядом с рычагом переключения передач, пальцы расслаблены, но осознанны. Тревор Кайто Су вел себя как человек, который точно знает, какой вред он может причинить.

Идеальный, четкий разрез его челюсти и скул.

Идеальная прямая линия его носа.

Идеальное, чисто выбритое лицо.

Идеальные, бугрящиеся мускулы на его руках.

Идеальный, сидящий на нем костюм…

Когда он повернулся, чтобы взглянуть на меня, я тут же отвела взгляд, чувствуя, как мое лицо горит от смущения.

Боже. Что со мной не так?

Машина замедлила ход, фары осветили темный переулок, прежде чем остановиться.

— Что мы здесь делаем? — Спросила я, затаив дыхание, больше, чем мне хотелось бы признать, наконец осознав, что он проехал мимо Сохо и въехал в Чайнатаун.

Он выходит из машины и огибает капот, чтобы открыть дверцу. "Феррари" здесь было не место — сплошная гладкая мускулатура и богатство на потрескавшемся асфальте. — Ты голодна или нет?

Я колебалась. Я голодна, но дело было не в этом.

Тем не менее, любопытство взяло верх. Я вышла наружу, ночной воздух был насыщен обволакивающим теплом. Держа мою руку в своей, Тревор шел впереди меня, без усилий, как будто знал это место лучше, чем вечеринки в пентхаусе, которые мы только что покинули.

Мы проскользнули на ночной рынок, мимо прилавков, ломящихся от разноцветных драконьих фруктов, шампуров, шипящих на открытом огне, клубящегося пара из бамбуковых корзин, доверху набитых клецками. Гул голосов окутал нас, смесь кантонского и мандаринского диалектов. Аромат благовоний, выхлопных газов и чего-то пикантного витал в воздухе, когда мы проходили мимо рядов магазинов для мам и пап, над головой покачивались мерцающие красные фонари.

Тревор остановился у небольшого прилавка, втиснутого между двумя другими, такого места, которое на самом деле не заметишь. Женщина за прилавком едва взглянула на него, уже уходя. Она протянула ему две миски, от которых шел пар. Он передал одну мне, и я уловила аромат наваристого свиного бульона на костях, острый привкус масла чили, теплоту свежей лапши, сплетенной воедино, как шелк.

— Лапша из говядины Ланьчжоу, — сказал он, беря палочки для еды. — Лучшая в городе.

Я посмотрела на миску, потом на него. — Ты часто это делаешь? Похищать женщин с вечеринок и водишь их есть уличную еду?

— Только с самыми трудными.

Я ухмыльнулась, но спорить не стала.

Некоторое время мы ели в тишине, рынок вокруг нас двигался, живой и дышащий. Я наблюдаю за тем, как Тревор вел себя здесь — непохожий на Верхний Ист-Сайд и даже Сохо, отличающийся спокойной властностью, которую он носил как вторую кожу. Здесь ему было комфортно. Свободно.

— Зачем ты на самом деле привел меня сюда? — Наконец спросила я.

Он взглянул на меня, затем снова на свою тарелку. — Потому что я так захотел.

То, как он это сказал, тихо и просто, заставило мой желудок перевернуться, что мне совсем не понравилось.

Вместо этого я сосредоточилась на еде.

Напряжение между нами оставалось тяжелым, невысказанным, где-то между неоновым сиянием и паром, клубящимся