Американка - Хэдди Гудрич

Глава 17

Дни становились все длиннее, и после работы Аните не хотелось сразу возвращаться домой. Однажды она повела меня в порт, к киоскам, где продавали жареных кальмаров, зеленые оливки и морских петушков. Петушки оказались хороши, на вкус совершенно не напоминали кукурузу. С наших пластиковых стульев не было видно площадь Большого фонтана, зато было видно, как рыбачьи лодки покачиваются в черном колодце моря. Их днища бились о воду с глухим звуком. Порт озарялся огнями, как елка на Рождество. В другой вечер мы с Анитой пошли танцевать в «Калимеру». Летом было все проще — можно надеть первую попавшуюся юбку и отлично выглядеть. Перед выходом я накрасила глаза перед зеркалом Аниты. Рассмотрела результат. Черный карандаш придавал моим бледно-голубым глазам выразительности. Ей способствовали и загар, и выгоревшие на солнце волосы, жесткие от соли. Несмотря на укрепляющую диету, я все так же была худа. Возможно, так и должно было быть, может, такое у меня телосложение. Возможно, я была красива. Весь вечер мы веселились в Сорренто вместе с Луизой и Джеммой. Я была рада, что между ними все наладилось, была рада, что мне есть с кем пообщаться и не танцевать. Мы с Джеммой болтали допоздна — обсуждали музыку и людей, — а потом обменялись адресами. Может, будем переписываться на английском, чтобы Джемма практиковалась.

Анита взяла несколько дней отпуска, чтобы полежать у моря. Вместе мы ходили на разные пляжи. Вода в море была горячей, как в ванне. Однажды мы уже ехали в машине, когда за минуту до полудня небо внезапно заволокло тучами. Раздосадованная Анита резко развернула машину и объявила, что отвезет меня в Граньяно, в какое-то особое место. Мы миновали городок, потом мост — она называла его «мост твоих страхов» — и поехали вдоль реки. По неровной брусчатке мы двигались против течения реки, в сторону гор. Дорога мягко уходила вверх. С одной стороны — невидимые воды реки, с другой — здания, которые вскоре уступили место высокой стене, подпирающей гору. Стена, в свою очередь, вскоре сменилась голыми скалами. Растительность здесь была пышной. Буйные заросли сорняков, инжирные деревья, клонящиеся под тяжестью плодов, высокие каштаны и дубы — отличительная черта архаичной Каморры, которую уже почти нигде не встретишь.

Мы оставили машину на опушке с пожухлой от жары травой. Дальше дороги не было. Берег реки здесь был низким, почти на одном уровне с дорогой. Река текла тонкой струйкой, уже не ревела, а журчала, словно ребенок писал за деревом. Это была уже не река, а ручей! Не верилось, что в нем когда-то было достаточно воды, чтобы жернова старой мельницы, на которую Анита указала пальцем, приходили в движение и мололи зерно. Но именно в этом месте начиналось производство граньянской пасты. Каменные здания, поросшие мхом и папоротниками, постепенно разрушались горой, которая их и породила. Это была покинутая вселенная, археологическая достопримечательность, единственными сторожами которой были птицы.

Мы пошли дальше, к небольшой пещере, внутри которой стояла гипсовая статуя Девы Марии в человеческий рост. Лицо Мадонны было выкрашено в бежевый цвет, голова покрыта белым покрывалом, как у монахини. Мария молилась. Ее взгляд, источающий нежность, был направлен на скалу напротив. Вокруг статуи стояли горшки с искусственными цветами. В пещере пахло сыростью. Анита недолго смотрела на Марию, а потом достала из сумки пачку сигарет.

— Пора бросать, — сказала она, и мы ушли. Видно, это была не ее Мадонна.

Умберто тоже однажды привозил меня в Граньяно, но ненадолго. Мы с ним заехали в городок по дороге — даже скорее крошечную деревеньку на вершине полуострова. По пути Умберто приходилось непрерывно переключать передачу. В Граньяно мы остановились купить пару бутербродов. Продавец сам отрезал хлеб, положил на него помидоры и моцареллу из Аджеролы. Умберто объяснил, что эту моцареллу делают из особого молока, самого высшего качества. Его давали коровы особой породы, которых разводили только в Аджероле, Граньяно и Пагани, а больше нигде на свете. Из этого молока делали копченую проволу, проволоне и рикотту.

— Эти горы не просто так называются Монти Латтари — «молочные горы», — заключил Умберто, убирая бутерброды в рюкзак, и мы вернулись в машину. А потом начался головокружительный спуск к «настоящему пляжу».

В этой поездке я поняла, почему один склон горы мог иметь два названия: с одной стороны — соррентийский полуостров, с другой — амальфитанское побережье. Мы с Умберто уже вырвались из объятий Неаполитанского залива, снялись с якоря и отдалились от мнимого спокойствия воды вокруг островов и вулкана. Здесь море было открытым, таинственным, как завтрашний день, лишенным каких-то ориентиров. Внезапно на меня накатила волна тревоги, будто я уже покинула Италию. Заросли растений с мясистыми листьями и цикады цеплялись за скалы, так же как и наш крошечный «пежо». Автомобиль Аниты, словно не машина, а каноэ, нырял головой вперед через водопад в бирюзовую лагуну внизу. Через открытое окно до меня доносились запахи природы, гудрона и тормозной жидкости. Мы вышли из машины и спустились по крутой лестнице. Белые камни вокруг осыпались крошками, как хлеб в руках продавца, готовившего наши бутерброды.

— Настоящие пляжи — они всегда бесплатные, — говорил Умберто, когда мы дошли до последней ступеньки. — Мама сама не знает, чего себя лишает.

Мы развалились на толстом ковре из круглых нагретых солнцем камней. Людей в этой крошечной бухточке было и правда мало. Это был частный рай с водой необычайно яркого цвета. Волны звенели, как разбивающееся о гальку стекло.

— Аните здесь не нравится?

— Нравится. Ей просто ехать лень, — ответил Умберто, раздеваясь. — Слишком далеко, слишком много ступенек до пляжа. Ей-то нужна парковка, шезлонг, зонтик. Она умеет быть прагматичной, если захочет.

— Да ладно тебе, ты и сам прагматик.

— Нет, я не прагматик, я идеалист, как Гегель. Это другое. Но…

— Но?..

Умберто посмотрел на меня и поправил очки, в которых отражалось высоко стоящее солнце.

— Я тебе кое-что расскажу, только ты поклянись, что мама этого не узнает. А то я позору не оберусь.

— Клянусь, — торжественно пообещала я.

— Гегель считал себя, — шепот Умберто напоминал мне шум моря, — последователем одного философа из античной Греции.

— Да ладно! Неужели Сократа?

— Нет, еще более раннего. Ты о Гераклите слышала?

Я отрицательно покачала головой.

— Ну тот, который говорил о «panta rei». Не знаешь? Это значит «все течет». В смысле, нельзя два раза войти в одну реку.