Шипы в сердце. Том второй - Айя Субботина

я все чаще ловлю себя на мысли, что возвращать на старые рельсы — не хочу. Даже если со стороны Лизы нет ни единого повода и даже намека на то, что она ревнует или ждет какую-то определенность.

В ней хорошо все.

Плохо только то, что меня от этого «хорошо все» не вставляет.

— Вадим? — слышу в динамике осторожный вопросительный голос. Понимаю, что слишком заковырялся в свои мысли.

— Да, прости, — смотрю в сторону комнаты, прислушиваясь к непонятному с такого расстояния Стаськиному бормотанию. — Я не смогу, прости.

Я мог бы спросить дату, потом на ходу придумать причину, почему не получится, тем более, что это почти наверняка так и будет — в последнее время столько всего навалилось, что я скорее могу посчитать недели дома, чем недели в перелетах и гостиницах. Могу — но не буду.

— Работа…? — Слышу, как сдерживает вздох. — Или… сын?

— Все сразу.

— А тут я со своими приглашениями, — она пытается разрядить потяжелевшую даже в формате телефонного разговора обстановку.

И я понимаю, что пора завязывать. Поставит точку.

Жизнь раскололась на «до» и «после». Когда предлагал паузу, ни капли не юлил, был уверен, что войду в ритм, расхерачу и заново пересоберу свое расписание и привычки — и снова вернусь в ней, потому что — спокойно, тихо, гладко. Ну вот, пересобрал — но без места для штиля.

Умом понимаю, где во всем этом косяк, наверное, даже могу его исправить.

Но… ничего не делаю.

— Давай, пообедаем на следующей неделе? — предлагаю первым, пока она не завела разговор туда, откуда уже не спрыгнуть. Она не заслужила короткое «у нас не срастется» по телефону. — И все обсудим.

— С удовольствием, — снова выдыхает, на этот раз с облегчением.

Чувствую себя дерьмом, потому что вроде бы поступаю максимально правильно, но все равно даю ей надежду. Хотя за полгода нашей «паузы» мои вялые попутки держать контакт, кажется, абсолютно прозрачно намекают, что на старые дрожжи у нас с ней не получится.

Я вообще не люблю на старые дрожжи — ни с кем принципиально. Потому что эмоциональные качели меня не вставляют, а заёбывают.

«Выеби меня, Таааай…» — вспыхивает в голове, вместе с взглядом из-под загнутых ресниц и губами нараспашку. Пухлыми, искусанными мной.

Ну на хуй…

— Закажешь бронь? — предлагаю Лизе, выталкивая Кристину из головы, как навязчивое проклятье. Ей в этом разговоре точно не место, даже виртуально. Ей вообще нигде не место, но…

— Ну нет, давай ты сам, — посмеивается Лиза. — У твоей помощницы прекрасный вкус на хорошие места.

Мы прощаемся, но я не спешу спрятать телефон в карман. Убеждаю себя в том, что хочу сделать пару звонков, проверить дела, которые в проверке не нуждаются. Пишу Алёне, чтобы организовала стол в обед к концу следующей недели — любой, на свое усмотрение, но не людное инстаграмное место.

И все равно — не прячу, зачем-то тяну время.

Заглядываю в нашу с Кристиной переписку — мои фотки Марка, ее ответы мои шутки, ее шутки. Все хорошо — у нас контакт, взаимопонимание и то, что полгода назад я считал бы идеальным форматом для нашего взаимодействия по поводу сына. Меня и сейчас все устраивает… да?

Не дав себе зарыться в очевидно висящее в воздухе «нет», роняю телефон в карман и возвращаюсь в комнату. Жизнь научила не ломать там, где все работает.

Ночью мой мир рушится.

В два часа ночи Марк начинает плакать.

Сначала — тихо, жалобно. Я тут же просыпаюсь, смотрю на монитор. Кроватка начинает качаться. Но его плач становится громче, переходя в отчаянный крик.

Я вскакиваю, бегу в детскую. Проверяю все. Подгузник — сухой. Температура — в норме. Готовлю смесь, он жадно ест, но, как только я забираю бутылочку, снова начинает кричать. Его крик разрывает тишину моего дома, он режет по живому.

Весь мой мир сейчас — здесь, в этой темной комнате, в крике моего сына. Я чувствую, как меня накрывает паника. Настоящая, липкая.

И весь мой контроль летит к черту.

Я беру его на руки. Он горячий, мокрый от слез, он извивается, как маленький зверек. Прижимаю его к своей голой груди, чувствуя, как его крошечное сердце колотится в мое.

Начинаю ходить. Взад-вперед по темной комнате. Шаг за шагом. Инстинктивно покачиваю, что-то шепчу, какие-то бессмысленные, успокаивающие слова. Я не знаю, откуда они берутся. Может, это то, что мой отец никогда не говорил мне.

И он затихает. Сначала перестает плакать, а потом его маленькое тельце расслабляется, он утыкается носом мне в грудь и засыпает.

Я стою посреди комнаты, держа на руках спящего сына, и сердце выскакивает из груди. Впервые за много лет — реально вдребезги. Смотрю на его безмятежное лицо, на длинные, загнутые ресницы, на пухлые губы, и… блин, это же Кристина. Когда психует, упрямится как коза — у нее те же губы. И откуда я помню все это так отчетливо — предпочитаю не думать.

Утром я измучен, разбит, но на удивление спокоен.

Фотографирую его, спящего на моем плече. Выбираю самый умиротворенный кадр. Я не скажу ей, какой ад я пережил этой ночью. Не скажу, что был на грани паники. Она будет волноваться. А ей нельзя.

Отправляю ей фото и короткий отчет: все в порядке, мы идем по графику, спал хорошо.

Кристина отвечает — коротко и вежливо.

И так — весь день до вечера. Перебрасываемся сообщениями с перерывами в пару часов, как будто играем в словесный теннис. Я обещал привезти Марка к восьми, но график немного смещается — на полчаса. Кристина реагирует сдержано, присылает фото разложенных на столе блокнотов, листов, маркеров и ноутбука, вся уже поглощенная рабочим процессом.

Я, конечно, не стал говорить, что служба безопасности ее напарницу уже пропесочила вдоль и поперек — на всякий пожарный — и не нашла следов мошенничества. Все остальное, включая суммы, которые Кристина решит потратить на свой проект, отпустил и даже не пытаюсь вникать. Если она нашла себе занятие — отлично. Она умная — я мысленно хмыкаю, но прикусываю вертящееся на языке другое, менее благозвучное слово — справится без моих ценных указаний.

Я паркую «Бентли» у входа в ее высотку, и наваливается тяжесть. Не усталость, хотя я толком не спал прошлой ночью. Это похожее на то, когда приходится отдавать что-то свое, кровное, и ты ни хера не можешь с этим сделать. Я смотрю на спящего в автокресле Марка, на его безмятежное, до смешного серьезное лицо, и впервые за