Любовь, которую ты вспомнишь - Рина Сивая

Я послушно делала глоток. Вода казалась обжигающей холодной и безвкусной, словно я пила растопленный снег. Или это я вся – сплошной лед.

Трижды я отстаивала своего сына. Выдержала. Выжила. А сейчас… сейчас у меня отбирали не его здоровье. У меня отнимали его самого. И делал это тот, кто все еще значил для меня гораздо большее, чем просто сухое слово «муж».

– Ань, – диван ощутимо прогнулся, когда Павел опустился рядом и бережно обнял меня рукой за плечо. – Что случилось?

Я не знала, как ему удавалось каждый раз улавливать момент, когда паника меня отпускала, и я становилась способна на объяснения. Но сегодня Миронов ошибся. Вымолвить хоть слово я еще не могла.

Лишь нашла взглядом бумажку, измятой кучкой лежащую на столе, и холодные мурашки вновь табуном затоптались по спине.

К счастью, Паша понял все без слов. Потянулся вперед, подхватил документ пальцами и ожидаемо ничего не понял. Я видела, как он хмурил свои широкие брови, но не находила в себе сил для разговора.

Миронов достал из кармана телефон – свой, вероятно, чтобы прогнать текст через переводчик. Но в тот же момент ожил другой мобильник – мой. Я не дернулась, даже не посмотрела, кто именно желал со мной пообщаться. Тогда Паша проявил инициативу и ответил сам.

– Максим Григорьевич, – поприветствовал он моего адвоката строгим деловым голосом. – Да, Миронов. Да. Объясните, что…

Дальше Павел долго молчал, наверняка выслушивая все то, что мне ранее объяснял Шах. Лишь один раз за разговор он позволил себе вопрос:

– Что именно вы предлагаете?

И снова длительное молчание, окончившееся уверенным:

– Да. Делайте. У вас полный карт-бланш в этом вопросе.

Наверняка в другом состоянии меня бы разозлило, что решения касательно моего будущего принимаются без моего ведома, но именно в ту минуту мне было плевать на все. Апатия, неизменно накрывающая после паники, уверенно проникала в мысли, успокаивала чувства и замедляла сердцебиение вместе с дыханием. Но хотя бы позволяла разуму соображать четче.

– Что вы решили? – отставив полупустой бокал на стол, я повернулась к Паше. Он уже закончил разговор и теперь сидел, погруженный в свои мысли.

Несколько мгновений он внимательно изучал меня глазами, словно решал, готова ли я выдержать его следующие слова, но все-таки признавался:

– Шах подаст иск о разводе от твоего имени. И запросит обеспечительные меры в отношении твоего мужа. Диего не сможет приближаться к вам или общаться любым другим способом.

Понимание осело горечью на языке. Я не хотела, чтобы все заканчивалось так, ведь верила, что между мной и Ди действительно возникли чувства – прошлый или настоящие, не важно, главное – что искренние. Но попытка отобрать у меня сына ломала все: и мою веру, и мою любовь.

Поэтому я только кивнула, утыкаясь взглядом в коленки. Наверное, так действительно будет лучше – меньше соблазнов, меньше лжи. С глаз долой – из сердца вон. Должна же эта поговорка хотя бы со второго раза сработать?

Паша еще недолго покопался в моем телефоне, после чего так же молча отложил его на столик. И сжал мою руку своей широкой ладонью.

– Ань, все будет хорошо, вот увидишь, – попытался он меня убедить в том, во что сам, возможно, не верил. – Ты, главное, не переживай. Ты нужна сыну.

Словно в ответ на его слова из спальни в компании Леры вышел Александр. Его глаза были красными, что будило чувство вины, но слез видно не было. Сын сразу же бросился ко мне, а я одним толчком выныривала из состояния, в которое меня загоняла паника, и крепко прижимала малыша к себе.

– Прости, солнышко, – шептала я в макушку малыша, чувствуя, как очередная порция слез вырывается наружу. На этот раз – виноватых. – Я напугала тебя, да?

Саша кивнул, чуть отстранился и посмотрел на меня своими пронзительными голубыми глазами.

– Мам, а если папа попросит у тебя прощения, ты его простишь?

Его вопрос повис в воздухе, острый и недетский, словно шип, впившийся мне в самое сердце. Я замерла, чувствуя, как спина снова застывает от холодных мурашек. Эти простые слова были куда страшнее любого юридического документа.

Где-то рядом со своим мужем Лера замерла в молчаливом ужасе. Паша напрягся, его пальцы вновь нашли мое плечо, несильно, но ощутимо сжимая. Они оба ждали, что я сейчас сорвусь, снова погружусь в ту пучину паники, из которой только что с таким трудом выбралась.

Но странным образом этого не произошло. Внутри все сжалось в один тугой, болезненный комок, но ледяная волна не накатила. Вместо нее пришла ясность, горькая и безжалостная.

Я посмотрела на сына, на его серьезные глаза, в которых плескалось недетское понимание чего-то самого главного. Он не спрашивал, вернется ли папа. Он спрашивал о прощении. Как будто уже знал, что виноват тот, кто должен был защищать.

Я медленно выдохнула, смахнула с его щеки прядь волос и постаралась, чтобы голос не дрогнул.

– Солнышко мое, есть поступки, которые... – я запнулась, подбирая слова, которые сможет понять ребенок, но которые не будут ложью. – Которые причиняют очень большую боль. Такую, что одно «прости» ее не лечит. Как глубокий порез. Его нужно долго и терпеливо залечивать, и даже когда он заживет, всегда будет напоминать о себе шрамом.

Саша не отводил взгляда, и мне казалось, что он видел меня насквозь, видел всю ту боль, которую я пыталась спрятать.

– Но, если он очень-очень попросит? – не сдавался сын, и в его голосе послышались нотки мольбы. В его мире все еще было просто: провинился – попросил прощения – получил его.

Мое сердце разрывалось на части. Я хотела крикнуть, что нет, никогда, что тот, кто пытался разлучить мать и ребенка, не заслуживал ничего, кроме презрения. Но я видела в глазах Александра не только любовь ко мне, но и ту привязанность, что успел поселить в его душе Диего. Отнять это значило бы причинить сыну еще одну боль.

– Я не знаю, Саш, – ответила я наконец честно, и это была самая горькая правда. – Я не знаю. Сейчас мне очень больно и очень страшно. И, прежде чем думать о прощении, мне нужно понять... как нам с тобой жить дальше. Только вдвоем. И