Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь

А потом сознание помутнело, не выдержав напора. Свет погас. И она рухнула на холодный каменный пол, бездыханная, как сломанная кукла, с тёмным нефритовым фениксом, всё ещё зажатым в окровавленной ладони.

Примечание

Приставка «эр» к имени, означет ласковое прозвище.

Глава 63

Неделя. Семь долгих дней, наполненных гнетущей, звенящей тишиной и тяжестью невысказанных слов, повисших в воздухе, как ядовитый туман. Лу Синь снова стоял на своём посту. Его раны, ужасные ещё неделю назад, уже почти затянулись — он усердно, с фанатичным упорством, выжигал их демонической ци, заставляя плоть срастаться с неестественной скоростью. Но это было лишь физической формальностью, попыткой залатать внешние шрамы, пока внутренние кровоточили и гноились.

Сегодня он наконец смог занять своё место — прямой, незыблемый, с каменным лицом. Но его взгляд, тёмный и неспокойный, постоянно, против его воли, скользил к наглухо задернутым шторам покоев Тан Лань. Он не видел её. Не слышал лёгких шагов, не улавливал отзвуков её голоса, даже самого тихого. Дверь была закрыта, как склеп.

Только Сяо Вэй, появлявшаяся на пороге с заплаканным, осунувшимся лицом, нарушала это мрачное молчание. Вынося почти нетронутые подносы с едой, она не могла сдержать шёпот, полный отчаяния:

— Она почти ничего не ест, не спит… Сидит в темноте, не говорит… Она так плохо выглядит, совсем исхудала, просто тень… Я не знаю, что делать…

Каждое такое слово вонзалось в Лу Синя, как отравленный кинжал, проникая глубже любой физической раны. Он с болезненной яркостью представлял её — бледную, как смерть, истощённую, с потухшими глазами, в которых погас огонь, что так завораживал его. И ярость, чёрная и густая, закипала в нём с новой, сокрушительной силой. Не на неё. Никогда на неё. На себя. На собственную слабость, что привела к этому. На весь этот проклятый, жестокий мир, который безжалостно ломал её.

Она страдает, — эта мысль жгла его изнутри. А я стою здесь, бесполезный, не могущий ничего изменить.

Сяо Вэй иногда лишь качала головой, удивляясь, как Лу Синь так быстро оправился от ран, которые должны были сразить любого смертного. Ван Широнг, его молчаливый союзник, лишь одёргивал её, говрав сухо: «Лу Синь просто очень силён. Физически. Не докучай ему вопросами».

Сам же Ван Широнг не обманывался. Он видел слишком много. Он помнил алый отсвет в глазах напарника, ту неестественную скорость исцеления. Он знал, что сила, поднявшая Лу Синя так быстро, была той же самой, что исцеляла его, — тёмной, демонической, не от мира сего. Но он хранил это знание за семью печатями, как и подобает верному товарищу по оружию

И так они и стояли — один у запертой двери, разрываясь между долгом и болью, другой — чуть поодаль, храня тяжёлое, неудобное знание, а между ними — стена молчания и образ исхудавшей принцессы за запертой дверью, чьи страдания были самой страшной карой для них обоих.

Он не хотел видеть её такой — бледной тенью за запертой дверью. Его душа, израненная и мятежная, жаждала снова увидеть ту, другую. Ту, что с громким смехом и грацией сорвавшейся с небес феи падала со стула.

Ту, что носилась по саду, подобрав шелковый подол, оставляя за собой след на заснеженной земле. Ту, что назвала его «красавчиком» с такой беззаботной, ослепительной лёгкостью, что в его выстроенном на мести и ненависти мире на миг пробилась трещина, и сквозь неё хлынул свет.

Но шторы в её покоях были задернуты наглухо. Сад, некогда оглашавшийся её смехом, теперь лежал под безмолвным, холодным саваном снега, и эта тишина болезненно кричала об утрате. Даже тёплая шаль на его плечах — её неловкий, трогательный подарок — теперь казалась ему невыносимо тяжёлой и колючей, напоминая о том, что он, возможно, навсегда потерял право на её тепло.

Он не решался войти. Что он мог сказать? Какие слова способны были залатать пропасть, пролегшую между ними? «Прости, что я демон»? Звучало как злая насмешка. «Не бойся меня»? — это было всё равно что просить птицу не бояться змеи. Его сущность была приговором, и никакие оправдания не могли его отменить.

Но после очередного тревожного шёпота Сяо Вэй, после её слов, полных слёз и отчаяния: «Она совсем плоха, не говорит, отказывается от помощи лекаря и кажется… почти не видит…», — в нём что-то окончательно надломилось. Лёд отчаяния треснул, обнажив дикий, животный страх — страх потерять её окончательно и бесповоротно. Этот страх пересилил всё: его собственную гордость, боль от её отторжения, ужас перед тем, что он увидит в её глазах.

Холодная, отчаянная решимость, острая, как лезвие, сомкнулась в его груди. Он выпрямился, и в его потухших глазах вновь вспыхнул огонь — не ярости, а железной воли.

Этой ночью, — пообещал он самому себе, и мысль эта прозвучала как клятва, скреплённая его собственной кровью. Я должен её увидеть. Я должен знать. Даже если её взгляд добьёт меня окончательно.

* * *

Неделя для Тан Лань не была временем упадка. Это было время тихой, яростной, безжалостной войны. Войны с самой собой.

Она сознательно истязала своё тело, это хрупкое, изнеженный сосуд принцессы, обращая всю свою боль, весь гнев, всю ярость — направленную не на Лу Синя, а на собственную беспомощность, на жестокую насмешку судьбы — внутрь. Это был опасный, самоубийственный путь культиватора, идущего против основ, но единственный, который мог дать ей силу быстро. Слишком быстро.

Она понимала корень проблемы. Тело Тан Лань было слабым, его меридианы — тонкими и нетронутыми практикой. Душа Снежи была сильной, но чужеродной, её воля сталкивалась с ограничениями плоти, как буря с хрупкой лодкой. Диссонанс двух жизней, пропасть между душой и сосудом — вот что мешало ци течь свободно. Но нефритовый феникс на её груди, артефакт, что связал их, был ключом. Мостом. Проводником, который мог усмирить этот конфликт.

И она использовала его, как молот.

Лишение. Она отказывала телу в еде. Подносы с изысканными яствами стояли нетронутыми. Голод становился постоянным, грызущим спутником, но она приветствовала его. Голод затачивал сознание, отделял его от потребностей плоти. Она отказывала телу во сне. Когда веки слипались от изнеможения, она вставала и начинала комплекс форм — резких, ломающих, не предназначенных для этого тела. Мышечная боль, головокружение, дрожь в коленях — всё это было лишь топливом для её решимости.

Слепота и Глухота. Она завязывала глаза плотной тканью, закладывала уши воском. Её мир сужался до темноты и