Когда небо стало пеплом, а земля инеем. Часть 1 - Юй Фэйинь

Мысли Лу Синя были тягучими и мутными, как дым, застилающий глаза после пожара. Каждая частица сознания кричала от боли — не столько от физических ран, что пылали на его теле огнём, сколько от раны в самой глубине души.

Она увидела. Она узнала.

Этот приговор звучал в нём громче змеиного шипа, оглушительнее грома битвы. Он спас её. Отверз свою истинную сущность, ту, что скрывал годами, ту, что ненавидел сам. Выпустил на волю демона, чтобы сразиться с другим демоном. И в этот самый миг, в миг своей величайшей победы, он потерпел сокрушительное поражение.

Я оттолкнул её. Навсегда.

Её лицо, искажённое ужасом и отвращением, стояло перед ним ярче, чем образ девятиглавого змея. Её крик: «Не подходи ко мне!» — звенел в ушах, заглушая всё. Это был не просто страх. Это было узнавание. Она видела в нём не спасителя, а монстра.

Ирония судьбы была горче самой жёлчи. Он, Цан Синь, последний принц падшей династии, чья жизнь была посвящена мести роду Тан, только что что силой этого самого проклятого наследия спас жизнь той, кого должен был ненавидеть. И ту, кого… кого он…

Мысль оборвалась, не в силах сформулировать то чувство, что разрывало ему грудь изнутри.

Я потерял её.

Он чувствовал тяжесть Широнга, поддерживающего его, слышал его сдержанное, встревоженное дыхание. Но это было где-то далеко. Он был полностью погребён под тяжестью собственного откровения. Стена, которую он так тщательно выстраивал между своей миссией мстителя и зарождающимся чувством к ней, рухнула, похоронив под обломками всё. Теперь между ними лежала не пропасть недоговорённостей, а бездна настоящего, неподдельного ужаса и ненависти.

Она никогда не посмотрит на меня снова без страха. Никогда не улыбнётся. Никогда не доверится.

Он позволил вести себя, почти не чувствуя тела, механически переставляя ноги. Внутри же бушевала тихая, всесокрушающая буря. Он спас её жизнь. И в тот же миг убил всё, что могло быть между ними. Это была болезненная победа, оплаченная ценой его собственной, едва зародившейся надежды на что-то большее, чем месть. И теперь он был пуст. Пуст, как выжженная пустошь, где остались лишь боль, пепел и ледяное одиночество.

Глава 61

Каждый скрип кареты впереди, каждый стук её колёс по неровному булыжнику отдавался в Лу Сине не в физических ранах — они лишь тупо ныли, — а в самой глубине его существа. Глубокая, рваная рана, которую нанесла не когтистая лапа Сянлю, а её взгляд. Её тихий, полный леденящего ужаса крик: «Не подходи ко мне!»

Воспоминание о том, как она отпрянула, жгло его изнутри куда сильнее любого демонического пламени. Он видел это снова и снова, зацикленно, как проклятие: её бледное, как полотно, лицо, предательская дрожь в изящных пальцах, немой вопрос в глазах, который сменился чистым, животным страхом. Она увидела. Узнала. И этот страстный, отчаянный поцелуй, что случился за мгновение до кошмара, теперь казался не счастливым началом чего-то нового, а жестокой, циничной насмешкой судьбы. Он словно чувствовал, что это будет конец. Сладость её губ на его устах сменилась горечью самого смертельного яда в его сердце. Он позволил себе надеяться. Всего на миг. Один единственный, украденный у реальности миг. И этот миг обернулся вечностью боли.

Она боится меня, — эта мысль впивалась в его мозг, как раскалённая спица. Видит во мне монстра. Тварь. Убийцу. А ведь он только что спас её. Бросился под удар, не раздумывая ни секунды. Показал свою истинную, проклятую суть не для того, чтобы напугать, а чтобы защитить. И получил в награду её отвращение и панику.

Ван Широнг, тяжело дыша, вёл его, почти неся на себе. Лу Синь чувствовал напряжение в мышцах товарища, слышал его сдержанные ругательства, но всё это было где-то далеко, за толстым стеклом. Он был полностью поглощён своим внутренним адом.

Всё кончено, — звучало в нём с пугающей, безжалостной ясностью. Тайна раскрыта. Тот хрупкий мост, что начал было строиться между нами, рухнул, и теперь между нами лишь пропасть. Пропасть её страха.

Он шёл, механически переставляя ноги, но его душа осталась там, на площади, среди обломков и пепла, под её взглядом, полным ужаса. Он нёс на себе не только вес собственного тела, но и невыносимую тяжесть этой потери. Он спас её жизнь. И потерял её навсегда. И от этой мысли было больнее, чем от всех ран, вместе взятых.

Гнев клокотал в нём, густой и едкий, как адский смрад. Но он был направлен не на неё. Никогда на неё. Вся ярость обращалась внутрь, выжигая его самого. Он злился на себя. За слабость. За то, что позволил маске спасть, позволил истинной сути вырваться наружу. За то, что эти проклятые, нежные чувства ослабили железную хватку, которой он держал свою демоническую природу под контролем. Я должен был помнить, — бичевал он себя, и каждое слово отдавалось болью в ранах. Должен был оставаться тенью, холодным орудием. Месть была единственной целью. Любовь… Мысль вызвала горькую, почти что истеричную усмешку где-то глубоко внутри. Любовь — роскошь, которую не может позволить себе Цан Синь, последний принц падшей династии. У него нет права на неё.

Он шёл, сжав кулаки так, что ногти впивались в ладони, чувствуя, как его демоническая сущность, обычно закованная в цепи воли, бушует внутри, требуя выхода, требуя… чего? Сбежать в ночь и выть на луну от бессилия? Обернуться и уничтожить весь этот ненавистный дворец, всех этих жалких людишек, что бежали от него в ужасе? Ворваться в ту карету, схватить её за плечи и трясти, пока она не поймёт, не увидит, что он не хотел ей зла…

Но нет. Он был скован цепями куда более прочными, чем сталь — цепями долга и той самой, проклятой любви. Он лишь сжимал зубы до хруста, чувствуя привкус крови на языке, и покорно шёл дальше, как верный пёс, которого пнули, но который всё равно ползёт за хозяином, потому что ему больше некуда идти.

Он видел, как из окна кареты резко дёрнулась штора — окончательный, бесповоротный, элегантный жест отторжения. Её маленький, хрупкий мир снова закрылся для него наглухо. Теперь между ними была не просто стена из титулов и сословных предрассудков. Между ними лежала целая пропасть, выкопанная страхом и самой его сутью, самой тканью его бытия.

И хуже всего было то, что он понимал её. Это понимание не приносило утешения. Лишь вливает в