Наблюдатели - Евгения Владимировна Басова

кефиром из бутылочки. А их – Аликов, Машин, Ванин и Милкин – папа в траве лежит, на правом боку, и обе ладони – под щекой, как учат в детском саду. Лицо румяное, дышит медленно, глубоко. Со стадиона музыка летит, крики – ему хоть бы что. А мимо по тропинке от трибун идёт худая-прехудая старуха с большим баулом. Остановилась возле них и говорит маме:

– Здравствуйте, женщина! Вы тут опять со всеми оглоедами? Я-то гляжу, на базаре сегодня мало народа. А все, оказывается, вот где, на стадионе!

Мама отвечает:

– Не шумите, пожалуйста. Видите, человек спит.

Старуха в ответ спрашивает:

– Ночью не спал, что ли? Может, вообще страдает бессонницей?

Маме не хочется вести пустые разговоры. А старуха не отстаёт:

– Ну, что молчишь? Если бессонница – то хочешь, я вылечу его?

– Как так – вылечите? – не понимает мама.

Старуха говорит:

– Волшебную травку дам, будешь ему чай заваривать. Волшебные слова скажу. И просто всей душой пожелаю здоровья. Моя душа-то сколько лет в одиночестве живёт, не тратится ни на кого, в ней силы накопилось много.

Мама говорит с сомнением:

– Ну, если хотите, пожелайте.

– А ты, – отвечает старуха, – ты за это у меня купишь…

– Пуанты? – спрашивает мама.

– Нет, – отмахнулась старуха. – Я помню, что танцуешь ты босиком. Музыку ты у меня купишь! Вот, продам я тебе сонную музыку. Хочешь, сонный баян продам?

– Это как? – спросила мама.

И Алик тоже спросил:

– Разве сонные баяны бывают?

Старуха строго на него поглядела, говорит:

– Негоже перебивать, когда старшие разговаривают. Разве тебя не учили?

И перевела взгляд на маму.

А мама ей сказала:

– Извините. Если нам что-нибудь надо будет, мы купим в магазине. Мы сами решим, что покупать.

И отвернулась.

Старуха снова встала перед ней и говорит:

– Женщина, вы, может, не узнали меня? Я Линда Звездопадова.

– Очень приятно, – сказала мама.

И Алик закивал тоже:

– Очень приятно…

– Я Линда Звездопадова! – снова сказала им старуха. – Когда-то каждый человек в городе слышал моё имя. Я танцевала в нашем театре, когда он ещё не был похожим на театр и злые языки называли его сараем. Все главные партии в спектаклях были мои. В газете печатали мою фотографию, и у меня дома есть эта газета.

И она поглядела на них гордо, как будто ждала, чтобы они сказали ей: «Вы молодец!» Но как скажешь «молодец» такой старой бабушке? Алик подумал: «Наверно, мама знает, что надо сказать».

Но оказалось, это ещё не конец старухиной истории. Она как будто не хотела продолжать, но сделала над собой усилие – и стала говорить дальше, всё так же громко, и получалось, что она всё больше хвастается:

– Примадонна это называется. Я была примадонна Линда Звездопадова в нашем деревянном театре у базара. А когда на высоком берегу построили новый театр, в него пришли новые балерины. Новые – в новом! Что было делать мне? Я стала учить танцам детей. И кстати, – вдруг встрепенулась она, – у меня остались с тех пор пуанты. Разных размеров. Вот на них есть, – она кивнула на Машу и Ваню. – Не нужны?

– Н-нет, я уже говорила вам, – сказала мама.

– Значит, найдётся, что вам нужно! – не отставала Линда Звездопадова. – У меня и чудесные дудки, и трещотки. Я в старой школе работала, знаете школу на горке? Длинная школа была, в один этаж…

Мама сказала:

– Н-нет. Её снесли давно. Мы с мужем уже в новой школе учились.

– Новая школа хороша! – закивала старуха. – Три этажа, большие окна, и чего в ней для детей только не устроили! По-моему, у вас целых три спортивных зала? – повернулась она к Алику.

Тот кивнул.

– И в крайнем левом зале так удобно заниматься танцами, – воскликнула старуха. – Одна стена в нём – сплошные зеркала…

Мама тоже кивнула. А Линда Звездопадова продолжала:

– А какие сейчас учителя танцев! Сами специально обученные, чтобы учить детей! Что оставалось делать мне? Я отправилась на рынок!

И она усмехнулась:

– Я, Линда Звездопадова, на земле крепко стою! Веришь ли ты, у меня никогда не кончится товар. Вся наша труппа, кто жив ещё, все мои знакомые несут мне своё добро. Ненужным оно стало, на сцену-то никому больше не выходить. Так, говорят, может, ты, Линдочка, с выгодой продашь? С процентом для себя? Я весь товар и не перечислю. Но музыка сонная у меня есть, точно. И сонный баян, и сонная труба, и сонная дудочка…

Она загибала длинные костлявые пальцы – и вдруг хитро глянула на маму:

– Слушай, а может, всё-таки пуанты купишь? У меня найдутся на всех этих оглоедов.

И кивнула на Алика, Машку и Ваньку.

Никому не нравилось слово «оглоеды». И всем хотелось, чтобы она скорей ушла. Без неё спокойнее было. А она вдруг как поднимет над папой руки – рукава по ветру взметнулись, будто крылья, – и объявляет:

– С этого дня спать будет ваш папа, как младенец!

Мама ей строго говорит:

– Не машите, пожалуйста, руками над нашим папой. Идите лучше за спортсменов болеть.

Тут как раз всех созывают через скакалку прыгать.

Мама как будто забыла, что им за дартс не засчитали результат, и говорит:

– Ну, побежали.

И старуха с ними пошла на своих больших ногах.

Соревновались, какая семья дольше пропрыгает. Несколько помощников судей глядели, чтобы, если кто хоть разок запнётся, снова не начинал, а честно уходил с площадки на траву.

Милка, понятно, сразу же запнулась, и другие малявки тоже, и Алик пропрыгал только чуть-чуть больше Вани. Ему удивительно было, как люди могут так долго не запинаться. Маша, например, а ведь она младше его на три года! Нога у неё, оказывается, прошла, и Маша забыла о ней. Вот как у неё получается – и на одной ножке, и сразу на двух, и попеременно, будто бежишь на месте.

Но вот и Маша в скакалке запуталась. Из их семьи только мама прыгает. А с ней на площадке всего-то семь человек, нет, уже шесть. Две девочки, пившие возле папы лимонад, а все остальные – взрослые. Но вот и одна девочка запнулась, и вторая выходит вслед за ней, отдувается, тяжело дышит.

Вот уже… вот только два человека, мама и чей-то папа, остались. Мама прыгает так, точно её никто не видит, точно она дома, без всех, танцует. И быстро – раз-раз-раз, и потом с отскоком – раз через скакалку и раз без скакалки, пока тонкая дуга пролетает над головой.

– Хороша! – тянет у Алика над ухом старуха. – Ой, хороша…

А чужой папа