Наблюдатели - Евгения Владимировна Басова

домика сторожа. По ряду № 3 ползёт слух, что кто-то в городе арестован за поджог. Старик, торгующий чашками, твердит: «Надо бы всё проверить! Не опасно ли сюда выходить?» – и Гермогенычу кажется, что он когда-то уже слышал его. Наверно, во сне.

Людей на рынке совсем мало. Гермогеныч видит старую женщину, держащую в замёрзших руках шапочку, расшитую звонкими монетками.

Он чувствует, что с этой старушкой для него связано что-то необыкновенно хорошее. Вроде как появилась она перед ним однажды, когда он был в чёрной тоске, сказала доброе слово. И он глядит на неё, пытаясь вспомнить, какое это было слово и когда. У женщины и в молодости, видно, были узкие глаза, а сейчас они и вовсе стали как щёлочки. И из них на старика льётся мягкий свет.

– Глянь, Мурка, у неё глаза – как у наших людей, дома! Из них лучи идут! – тявкает Полкан.

И старушка спрашивает у старика:

– Ваша собачка не укусит?

Гермогеныч рад, что разговор завязался сам собой. Мотает головой, говорит:

– Это же Полкан, товарищ мой! Мне кажется иногда, что он всё понимает. Вроде как мы. И кошка тоже. Разве что вот не говорят.

Старушка улыбается ему. Она думает о том, что ей всё нравится в старике. И когда он глупости говорит – как маленький ребёнок, – ей нравится тоже.

Рассказ про волка

Старик позвонил к соседям, открыл восьмилетний Павлик, сказал:

– А мамы нет дома, Игнатий Иванович.

Старик улыбнулся:

– Я, скорее, к тебе. Возьми, прочитай это.

Он протянул Павлику несколько густо испечатанных листов. Буквы на них были маленькими и бледными, а кое-где они были только продавлены в бумаге.

Павлик знал, что Игнатий Иванович печатает на машинке. Это она каждый день стучит за стеной – то непрерывно, будто сыплется что-то мелкое, падает и никак не закончится, то вдруг короткими очередями: «Так-так! Так-так! Так-так-так-так!»

Мама уговаривала соседа купить компьютер. Она говорила старику: «Вы больше платите другим за перепечатку своих историй!» Но он отнекивался, вздыхал, что компьютер ему уже не освоить. И робко спрашивал у мамы:

– Вы не помогли бы мне перепечатать на компьютере? Я только что написал новую повесть…

Мама отвечала:

– Знаете, я ведь работаю целый день! И вечером тоже печатать?

– Я заплатил бы вам, – неуверенно предлагал Игнатий Иванович.

Мама морщилась:

– Мы же с вами друзья. Какие деньги я могу запросить с вас?

И он улыбался:

– Тогда без денег, по-дружески.

Мама отвечала:

– Я же говорю вам, что не так и не так.

И когда он уходил, хмыкала:

– Много таких друзей, которым бы только на шею сесть и проехаться!

Но старик, видно, не терял надежду, что мама станет печатать для него. Он заходил чуть ли не каждый вечер и исподволь начинал рассказывать, что́ он написал ещё. Павлик привык, что все люди в его историях жили или в самом лесу, или совсем рядом с лесом.

– Михалыч – это лесник, – говорил Игнатий Иванович. – И он в толк не берёт, как это браконьерствовать можно, птиц-зверей убивать. Вот вроде как Захарий Кузьмич из ближней деревни, из Дровянинова. Тому своя выгода всё заслоняет, так и глядит сквозь неё, по-другому не может. А Михалыч – он святой человек, ему все зайцы, все медведи в лесу – вот как тебе товарищи.

Игнатий Иванович кивал Павлику, уточнял:

– Товарищи-то у тебя есть? В классе не обижают тебя?

Мама настораживалась:

– Это с чего его должны обижать?

– Чувствительный мальчик, – объяснял старик, – это сразу же понял я, как увидел его. Такой он у вас деликатный, тихий.

И говорил Павлику:

– Ты, если тебя дети донимать станут, мне скажи. Я могу прийти, побеседовать с ними про то, что и звери хорошее отношение понимают. Мы все – часть природы, живые, к чему обижать друг друга…

Мама осторожно спрашивает:

– Вы, верно, долго жили в лесу?

– До пятнадцати лет в лесу жил, – подтверждал он. – Вы, может, читали в моих книгах, что папа у меня был лесник. Мы жили всей семьёй на лесном кордоне, сколько я помню себя и до пятнадцати лет, а это уже юноша, – улыбался он. – Всё детство прошло в лесу…

Мама говорит ему:

– А потом что?

Старик переспрашивает:

– Что – потом?

Мама уточняет:

– Ну, после пятнадцати лет?

Старик отвечает:

– В район поехал, в училище поступать. Надо было дальше учиться, чтобы родителям помогать. Так-то я в деревенскую школу ходил, семь километров туда, семь назад. Только в большие морозы оставался ночевать у товарищей…

Мама спрашивает:

– А после, значит, поехали на лесника учиться?

Старик отвечает уже с лёгкой досадой, как будто ему вдруг разговор надоел:

– На токаря, в городское училище я поехал. Там койку давали в общежитии, и работали мы, ребята, с первого курса на фабрике. На ноги свои становились. А в тридцать два года я учился заочно в университете – и тут понял, что могу писать книги. Читать-то всегда я любил. И тут вдруг – сам. Про это я рассказываю в предисловии вон к той книжке, – кивает он в сторону книжной полки.

И мама скажет потом:

– Углядел.

У Павлика с мамой дома стоят две книжки с фамилией соседа-старика на обложках. Обе обложки истрёпанные, с обломанными, махристыми уголками. И внутри у страниц загнуты уголки, бумага мягкая, серо-жёлтая. Станешь листать слишком быстро – и сразу треск и кусочек у тебя в руках остаётся. Мама говорит Павлику: «Поставь-ка на место, пока совсем не изорвал».

Она читала эти книжки, когда была маленькой. И у неё их брали одноклассники, поэтому книги стали такими старыми. Мама говорит, что раньше книг было мало и их часто печатали на серой бумаге, без картинок, даже для детей. Сейчас-то кто станет читать такие? Павлик открыл одну из любопытства, когда мамы не было, – а там про слепую лошадь. Вроде жила она в деревне около леса – а где она ещё могла жить, если про неё Игнатий Иванович написал? Взрослые хотели что-нибудь сделать с ней, потому что от неё не было пользы, а дети защищали её и сами кормили и ухаживали за ней.

Павлик не был в деревне, и лошадь он видел только на площади в праздник. Он даже катался в повозке, и ему разрешили дать лошади хлеба с солью. Было страшно, хотя она только губами дотронулась до его пальцев, не укусила. И он жалел теперь, что так сильно боялся – и не поглядел, какие